Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

– Движение от стиля к стилю в чём-то подобно, – начал Соснин, – возрастным изменениям в индивидуальном сознании…

– Горячо, горячо! – подхватил Шанский, – в юности сознание сентиментально-романтично-реалистично, позднее наступает пора модернизма – личность, приближаясь к критическому возрасту, всё чаще мучается тайнами своего «я» и неизбывной своей никчемностью, ещё позже, в зрелости и старости, когда позади всё больше жизни, чем впереди, побеждает постмодернизм, пережитое дробится на фрагменты, они сталкиваются, наслаиваются, сознание погружается в экзерсисы с собственным прошлым, которое обретает высшую ценность.

– Толька, тогда выходит, что после постмодернизма – смерть! – выдохнул Кешка, посмотрев в корень. Скрестил на груди руки, втянул, как смог, щёки – изобразил череп с костями; с учётом округлости багровой физиономии получилось комично.

– Выходит так, – растерянно согласился Шанский, а московский теоретик захлопнул блок-нот.

Кешка выпил, заворчал под нос. – Рванёт ли, не рванёт, мы не заметим – бредём по историческому кругу, туда ли, обратно. Толька, ты же сам додумался, что город – это роман, который можно читать в любом направлении с любой точки.

– Строчки! Это особый, многомерный роман-палиндром, сложенный из бессчётных, больших и малых палиндромов-фрагментов, и он…

Кешка захохотал – в соседней зальце Виталий Валентинович, ласково отобрав у официантки пустую бутылку «Столичной», водил пальцем по этикетке. Гаккель, пожилая дамочка с башенной сединою на голове чуть ли не в сотый раз дивились асимметричному по воле усатого вождя фасаду головной партийной гостиницы.

– Да, в Москве и рванёт, – прищурившись, кивнул теоретик, вытер салфеткой губы.

– Сына Гаккеля, Феликса, выдворяют или… – наклонился к Шанскому Соснин, вспомнив о предстоящем звонке и визите Нелли.

Шанский поведал о злоключениях гениального неугомонного физика, против его безумных идей по сигналу компетентных органов ополчилось академическое сообщество, вынуждая гения…

– Да, зубодробительную статейку защитников Эйнштейна тиснули в «Литературной газете», – московский теоретик пригасил в пепельнице сигарету.

– Суки эти академики, по первому окрику органов…суки…и вы ещё обещаете, что официоз… нет, спасенья нет, – заводился Кеша, ворочаясь, нервно оглаживая пятернёй седеющий ёжик; он уже был хорош.

– Рванёт, рванёт, – успокоил теоретик и распрощался; спешил на «Стрелу», словно с привычной своей невозмутимостью спешил навстречу взрывоопасному будущему.

– Сэр, вашими бы устами! – крикнул вдогонку Кеша и выпил. Шанский затолкал «Три Столицы» в сумку.

– Толька, где ты свои лекции готовил? – подливал Кеша.

– Готовил? – Шанский искренне удивился, – в котельной накидал общий план под вздохи труб.

– А дерьмо по фановым трубам шлёп, шлёп! И вой водопада… Я однажды с девушкой на твоём диванчике хотел позабавиться на зависть девственнику, так под эти шлепки…

– О, это моя музыка сфер! Вдохновляет особенно на ночных дежурствах.

– И про Косую линию там придумал?

– Нет, это импровизация.

– Размазал Герберта Оскаровича! – похвалил Соснин.

– Ну его на х..! Пустышка! Гнида!

– Кто его за волосы наверх тянет?

– Известно кто! Он же за социальную миссию, функцию.

– Наш миссионер-функционалист ещё на гитаре бездарно бренькает, Окуджаву перепевает.

– Для отвода глаз.

– Тогда уж – для отвода ушей.

– Правда, если Косую линию навылет продолжить, – легкомысленная импровизация Шанского, похоже, всерьёз взволновала Кешу, который обожал нарушать табу, – если продолжить, то мост не будет перпендикулярен створу Малой Невы…

– Нью-Йоркские мосты в нижнем Манхеттене вовсе не перпендикулярны Ист-Риверу, – парировал Шанский, – вспомни Бруклинский мост хотя бы…

– Если время сподобится Балтийский завод убрать, то Невская гранитная набережная сможет дотянуться до моря, – подыграл Шанскому Соснин.

– И вы верите, что они позволят себя разоружить? – Кеша снова с сомнением глянул на чёрных полковников и взялся за бутылку; водка заканчивалась.

Шанский и Соснин синхронно пожали плечами, давая Кешке понять, что светлого будущего ему не гарантируют, а московский теоретик уже, наверное, на вокзале, располагается в купейном вагоне.

Но Кеша закипал, гнусный, убогий мир следовало уничтожить.

Вскочил, угрожающе осмотрелся.

Его, кажется, осенило.

бескомпромиссный Тарзан на люстре (финальный и победительный порыв дебошира к свету)

Два гигантских шага, прыжок!

Уцепился за бронзовый рог люстры, мощная ветвистая конструкция качнулась, словно проверяя прочность крюка.

Крюк был закреплён на славу.

Разгневанный Кешка, энергично дрыгая ногами, увеличивал амплитуду поскрипывавших качаний, вопил. – Суки, ублюдки, спасенья нет, не-е-е-ет…

Вот оно! – торгаши, ворюги, полковники…все повскакали, испугавшись, что обрушится потолок, завизжала, защищая причёску лакированной сумкой, какая-то дамочка в синем крепдешине с волнистым вырезом, лишь Виталий Валентинович за своим служебным столом хранил спокойствие, лукавой усмешечкой сопровождая обезьяньи утехи ученика; мол, и мы бражничали, гусарили в своё время, чем бы дитя не тешилось…

– Суки, ублюдки! – лихо раскачивался Кешка.

В ресторан из коридорчика вваливались, возвращаясь, ушедшие только что…кто-то уже надел пальто; потный повар высунулся из кухни… никому и не снилось на сладкое бесплатно увидеть такой спектакль!

Амплитуда росла. Туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда…

– А что?! Пусть маятником Фуко работает! – оправившись от шока, задорно выкрикнул краснорожий толстяк в расстёгнутом клетчатом пиджаке.

– Время от времени мы нуждаемся в подтверждениях того, что земля вертится, – философски заметил Шанский и встал.

крупный план (всё ещё!)

Покачиваясь, город – и монолит его исторического ядра, и периферийное крошево – всё ещё плыл, плыл, увлекая за собой пыхтевших, уцепившихся…казалось, настырные градостроители со своей ношей вовсе не продвигались, город плыл, а они, заслонённые городом, словно застыли, как в пантомиме, лишь переставляли на месте ботинки.

Хотя это только казалось…

Соснин, чуть отстав, шёл следом, благо дорогу ему пробивал, как проходческий щит, макет, равный почти что сечению коридора. Щит-макет продавливал, крушил препятствия из осыпей штукатурки, тяжёлого воздуха, паутины…зависал над полом, осторожно поворачивался, щадя расплющенных у стен путников.

Вот, обретая относительную объёмность, вылез из щели между макетом и стеной Блюминг, за ним следом юркнул Фаддеевский, торопливо подкосивший ногу Соснина увесистым, словно камнями набитым портфелем. В щель успела ворваться и шумная голубиная стая, а макет-город уже степенно поворачивался обратно и, царапая стены, снова – упрямо, мощно – плыл, плыл, потешно семеня дюжиной ног, а за ним оставался коридор с грязно-зелёными масляными панелями – длинный, тоскливый…

одолевая путаницу внутреннего и внешнего

Соснин уставился в одну линию на макете, на первый взгляд ничем не примечательную среди прочих линий: он вышел на финишную прямую – длинный, тоскливый коридор за лестничной площадкой и очередным коленом, занятым очередным гардеробчиком, продолжился более ухоженным, посветлевшим отрезком, он шёл уже по главному коридору Главного Архитектурно-Планировочного Управления, параллельному знаменитой улице Зодчего Росси, той самой, что, вытекая из полукруглой площади у Фонтанки, упиралась в плоский зад Александринского театра.

Ампирная улица-коридор тянулась снаружи, а отделённый от неё слоем комнат коридор-улица, по которому шагал Соснин…о, если бы воображаемый ураган снёс на макете крыши, если б с птичьего полёта взглянуть на то, что осталось, то показалось бы, будто комнаты, коридоры, улицы, площади, все пространства новообретённого лабиринта сделались внутренними, хотя для прогулок стоило бы потеплей одеваться и захватывать с собой зонтик.

Слава богу, ураган, не повредив памятников архитектуры, пронёсся в воображении. Моросил дождь, Соснин шёл по коридору, защищённому от осадков крышей.

Мелькнула в яркой амбразуре кассирша.

Упала, звякнув о ведро, швабра.

Распахнулась дверь слева и в большом полуциркульном окне, прижатом к полу, хрестоматийно зажелтел фасад-двойник, в его полуциркульных окнах взлетали ножки – юные балерины порхали в балетном классе…

стало ещё светлее (сорок пять одиннадцатого)

Арочные своды, чередовавшиеся с провалами тьмы, попадались всё реже, коридор расширился, торжественно посветлел. Потолок радовал свежей побелкой, на стенах появились бледные панели из ясеневого шпона, сюда, в этот благопристойный вполне, благодаря титаническим усилиям Филозова, отрезок коридора, который вёл к начальственным кабинетам, и в перспективу которого всё быстрей удалялся город-макет, боялись залетать голуби.