Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

– Красота Петербурга, как казалось, творилась фикциями и видимостями искусства, обманной внешней схожестью с европейскими образцами. Но настал момент истины, обнажилась явная непохожесть…время смыло видимости, как губка – грим…

– Перед нами чистое искусство – чистый концепт…

– Уникальный случай: благодаря знаковой избыточности, откровенной изобразительности, этот концепт становится видимым; внутренняя суть искусства, а не обстроившие её декорации, оказывается чарующим зрелищем…

Разъял, как труп.

веселье посмертных масок

– Вот ведь чудо под серым небом!

Слушатели скучали, в чудо не верили.

– Привычность мрачноватых ли, ярко разукрашенных фасадов заместилась вдруг травестией стилевых масок, которые так долго были серьёзными, что внезапно стали комичными, а затем…

Герберт Оскарович наклонился к давно уже клевавшему мясистым носом Гаккелю и вполголоса пожаловался. – Город прежде всего социально-функциональный организм, а нас вечер напролёт какими-то эстетскими сказками пичкают.

У Гаккеля, когда он дремал, почему-то приливала кровь к голове, но он ожил вмиг, сочувственно закивал, заулыбался большущим ртом, мутно-карие глазки, провалившиеся в рыхлую плоть, засверкали; дрогнув, затряслись обвислые щёки, складки нескольких подбородков.

На коленях Гаккеля, который пришёл послушать Шанского после успеха собственного сообщения о витебском супрематизме, после привычных рукоплесканий в библиотеке, на секции архитекторов старшего поколения, – громоздился знаменитый альбом.

А Нелли теперь замужем за гениальным сынком Гаккеля, Феликсом, – вспомнил Соснин. Его почему-то взволновало, что вскоре ему позвонит Нелли, придёт; какая она теперь?

…казалось, обречённые на строгую изолированную величавость фасады хрестоматийного классицизма, – Шанский опять кольнул Гуркина, – суть посмертные маски. Но и они испытали приступ веселья от соседства с вульгарными незнакомцами из нового времени и едва сдерживают смех…над собой! Жёсткие, каноничные по отдельности, они обрели свободу в соседстве с масками других стилей.

вставка-напоминание

Отвечая на вопрос московского теоретика о механизмах культуры, которые по мнению лектора могли бы столь впечатляюще менять содержательно-игровые акцентировки внутри городского текста, Шанский долго чихал в платок прежде, чем напомнил о другой, второй по счёту лекции, по сути, как, впрочем, и третья, – инструментальной, и предупредил, что маятниковые процессы развития нельзя уподоблять механическому качанию маятника туда-сюда в одной плоскости.

Шанский приглашал мысленно прогуляться к величественному собору, красовавшемуся рядышком, на площади, войти под своды. Соснин увидел себя на школьной экскурсии – земной шар поворачивался вместе с собором, маятник выщёлкивал из мозаичного круга на полу собора спичечный коробок.

Шанский напоминал о культурном маятнике, сравнивая его с маятником Фуко, как если бы время описывало круги в горизонтальной плоскости, а колебания культурных импульсов происходили в плоскости вертикальной.

И от планетарной механики ловко перескакивал к заводимому где-то на небесах маховику культуры – невидимый маятник непроизвольно взрезал, фиксировал и, заслав информацию о текущих творческих свершениях в культурную память, преобразовывал затем разные, сменявшие друг друга слои пространственно-временной реальности, пока не описывался полный культурно-исторический цикл развития.

А череда таких циклов уже порождалась амплитудами более высокого порядка, они подчинялись таинственным ритмам космоса.

круг замкнулся(мнение завсегдатаев: ничего подобного в Белом Зале не слышали и не видели)

Нащупав критическую точку, набрав критическую массу фактов и домыслов, Шанский взорвал бомбу в почти что академической атмосфере лекции – вяло оповестил изумлённых слушателей о том, что его скромное сообщение точнее было бы назвать поконкретнее: «Петербург как постмодернистский текст». И кстати ли, некстати заметил, что издёвка де Кюстина по поводу якобы чужеродного для сырого и холодного Петербурга увлечения античными формами удивительным образом перекликается с нынешней поверхностной критикой постмодернизма, о котором многие уже наслышаны, хотя мало кто в сути этого культурного знамения смыслит.

От замыкания пошёл ток, Соснин снова всё понимал, во всяком случае ему стало понятно сколь хватко Шанский взялся собирать камни.

Все дразняще-вызывающие пассажи, прояснялось, не зря разбрасывались, не зря – всё убедительно сводилось вместе теперь – и веселье посмертных масок, и терпеливый авангардизм, и знаковое столпотворение на Невском, всё-всё.

Многоярусная шаткая конструкция лекции обретала устойчивость.

А аудитория глухо мучилась несварением интеллектуальных деликатесов. Виталий Валентинович, правда, хитровато усмехался – дескать, его и супермодным поветриям не пронять; Филозов же в подаваемых им через микрофон репликах не упускал бравировать вольномыслием. Он, хотя брезгливо и передёрнулся от гниловатого душка последнего «изма», затем лишь с забавным негодованием ломал дуги бровей против чуждых духовно-здоровому искусству ужимок и мимикрий.

– Да, едва народившийся постмодернизм быстро обогнала дурная слава, – сокрушался Шанский, – это де игровые потуги пресыщенности, разгул безвкусицы…бред искусства. Не в том ли склонны обвинять и эклектику? Однако, как было отмечено в первой лекции, эклектика девятнадцатого века, обслуживавшая самодовольных буржуа фасадными рельефами разностилья, не забывала об усладах восприятия; зрителю дарились успокоительно-счастливые картинки мира, каждый приглашался в тёпленький маньеристский рай. Зато радикализм всеохватного формотворчества, который сулит новейший «изм», потребительскому большинству всегда не по вкусу, семантическое остроумие Мура или Вентури царапает, раздражает, ибо доходит не до всякого ума и всякого глаза. Экое мелкотемье! – презрительно припечатывают недалёкие критики – конкуренция забавных фасадиков, разгадки знаковых ребусов…

О, Шанский не собирался упускать инициативу.

– Спросите: они там с жиру бесятся, нам-то что надо?

Никто не спрашивал.

– А нам от планетарной реальности, от поискового задора мирового духа отгородиться никак нельзя: свежий взгляд подчиняет и изменяет прошлое. В чём главная особенность постмодернизма, взрослеющего быстрее нас? Он повествует о своём строении, о себе как комплексе знаков, вовлечённых в непрерывно изменяемое временем игровое взаимодействие. И посмотреть под этим углом зрения на Петербург с учётом его специфики, о которой уже сказано предостаточно, особенно интересно. Говоря о Невском проспекте блаженных времён акварелиста Садовникова, мы попробовали бегло оценить семантический эффект обратной перспективы. Что же увидим мы, если вооружимся знаковой теорией постмодернизма, чьи постулаты всё активнее формулируют молодые философия, культурология и продвинутое искусствознание, а заодно вооружимся свежим непредвзятым проникающим взглядом…так вот, что же мы, вооружённые всем этим, увидим, если посмотрим в обратной перспективе на Петербург в целом? – для ясности Шанский схватил свой туго скатанный рулончик, повернулся спиной к слушателям и глянул в бумажную подзорную трубу на мраморный, вознесённый под самый плафон, балкончик; все напряжённо посмотрели туда же, ожидая, по меньшей мере, явления Богородицы.

– Мы испытаем семантическое потрясение! – медленно поворачивая вдохновенный взор к публике, пообещал Шанский голосом площадного Калиостро, – когда же придём в себя, то осознаем, что в отличие от локальных постмодернистских минишедевров, вкраплениями коих в свои скучно-ухоженные ландшафты сегодня по праву могут похвастать ожиревшие городки Калифорнии или Пенсильвании, Петербург как целостное произведение постмодернизма – уникален, ибо сей постмодернистский шедевр – крупномасштабен, складывался он более двух веков, но по первому впечатлению – возник, словно сам по себе, и – это сейчас для нас принципиально важно! – возник до авангарда двадцатых, а не в качестве реакции на беспочвенность его мессианства.

Гаккель снова побагровел, обидчиво поджал губы, да и многие в зале сочли себя обманутыми, завертели головами, зашушукались.

Влади ощутил – пахнуло крамолой, даже Виталий Валентинович повёл чутким орлиным носом, у Влади же медленно поползли вслед за бровями глаза на лоб, но было поздно, поздно, глаза ползли вверх, а сердце падало: всё, куда следует, донесут. В этот момент на балкончик высунулся, наклонившись, чтобы не протаранить плешью плафонное небо, бармен в чёрном банлоне и алой тужурке с двумя рядами золотых пуговиц; ушлому Рафе не терпелось узнать, когда свернётся говорильня, и головка Творческого Союза поднимется, наконец, в тесную, с цветисто подсвеченными бутылками, обитель выпить коньячку, заесть петифурчиками.