Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

– При чём тут Чехов?! – вспылил Герберт Оскарович, он не мог скрыть возмущения, – мы не литературу собрались обсуждать, а…

– При чём Чехов? – с коварным миролюбием улыбнулся, – вы, Герберт Оскарович, знаете, почему провалилась на премьерном представлении «Чайка»?

Герберт Оскарович, реаниматор-миссионер функционализма, дохлым знаменем коего размахался в интересах быстрой научной карьеры, мало что знал за границей своего шкурного интереса и растерянно замолчал, осмотрелся, ища поддержки.

– А «Чайка» к вашему сведению потому провалилась, – не давал опомниться жалкому противнику Шанский, не отказавший себе в удовольствии при этом глянуть на Соснина, сверкнуть азартом и ехидством тёмных зрачков, – «Чайка» провалилась, – с препротивной менторской назидательностью повторил он, – лишь потому, что навыки недалёких зрителей, рассевшихся в красно-золотом зале Александринского театра, заставляли их искать привычные смыслы в словах, а слова, которые неприкаянно произносились на сцене, были знакомы, но – непонятны, в пьесе Чехова, как-то незаметно для современников обогнавшего век, главные смыслы уже блуждали между словами.

Пауза, эффектная в своей тягучести пауза.

Такую паузу умели держать лишь корифеи мхатовской сцены.

– Ну как, согласны? – развивал успех Шанский, обращаясь, разумеется, уже не к побитому Герберту Оскаровичу, а ко всем слушателям, – чеховские смыслы, такие неясные, но чем-то задевающие, волнующие, умещаются преимущественно между словами; в прочих, не художественных, не несущих в себе тайн текстах, промежутки между словами ничем не нагружены, обычно одинаковые, нейтральные, они, эти промежутки, лишь способствуют гигиене чтения. Что же до городских разноразмерных пространств, то они всегда определяют, как формальные параметры композиции, так и тайное её содержание, они никогда не являются проходными, ветром продуваемыми пустотами. И тут же Шанский быстро-быстро заговорил о захватывающих дух пространствах-паузах, определяющих ритмические константы, последовательность чтения при движении в любых направлениях, задающих воздушную композицию петербургского текста, соперничающую в тайных мечтах с идеальным абрисом небесного храма.

о линейном (трёхлучевом) эмбрионе большой формы, об одном из безоглядно-смелых направлений развития этой внешне-статичной, но внутренне-неугомонной формы, а также, в качестве возносяще-успокоительного довеска к сказанному, о блуждающих колокольнях

– А с чего начинался город-роман?

С трёх невнятных лучей Леблона, примитивной уличной решётки Васильевского. Рахитичные зачатки структуры разрастались, усложнялись от взаимных наложений, от подчинения лекалам дельты. И так два века – сетка улиц и площадей, то бишь композиционная разбивка на части, главы и главки наметилась давно, но…

– Допустим, вы уничижительно отозвались о трёх лучах, что ж, затея была подражательная и формалистская, но почему функциональная сетка улиц Васильевского острова, оригинальная, даже новаторская для своего времени в социальном хотя бы смысле… – волнуясь, формулировал вопрос Герберт Оскарович.

– Примитивным был начальный посыл – трезубец ли, условные штришки решётки – уличная сетка нарождавшегося города фрагментарно опробывала разные исходные матрицы. А разве пересечения под прямым углом двух дорог, эти кресты, пометившие выросшие из римских лагерей города, не примитивны?

– Но почему именно примитивны?

– Всякая схема – примитивна.

– Даже новаторская, обновляющая функцию?

– В сравнении с чем новаторская? С радиально-кольцевою Москвой?

– Хотя бы, хотя бы!

– Так и будем себя с собою же сравнивать?

– Найдётся ли заморский примерчик? – Герберт Оскарович, сочась скепсисом, отстаивал веру в отечественный приоритет.

– Пожалуйста, если невтерпёж, Нью-Йоркский Манхеттен! – шлёпнул краплёным козырем Шанский.

– Нашли с чем сравнивать! – обиделся, побледнев, Герберт Оскарович и растерянно снял очки.

– О, давайте сравним, тем более, что сравниваются почти города-ровесники, Нью-Йорк не намного старше Санкт-Петербурга!

– Не валяйте дурака! Васильевский остров и – Манхеттен?! Что ещё вытряхнете из рукава?

– А вы наденьте очки, послушайте! Большой, Средний и Малый проспекты на Васильевском – авеню, перпендикулярные к проспектам линии – стриты.

– И где же диагональ, где же на Васильевском острове Бродвей? – спешил торжествовать победу Герберт Оскарович.

– Как где? А Косая линия?! – резко ударил Шанский.

– Бродвей – кипучая артерия, Косая же линия…

– Знаете ли, каков был Бродвей, когда по нему, словно по пылящему просёлку, ковбои гнали стада на скотобойню?

– Когда это было! С тех пор столько воды утекло в Гудзоне и Ист-Ривере.

– Нева помедленнее текла, святая правда, но у Васильевского острова в целом, и у Косой линии как планировочного направления мощный потенциал.

– Направления? Косая линия заперта оборонными заводами, а если её продолжить в другую сторону… – не сдавался всерьёз вступивший в полемику Герберт Оскарович.

– Расчистим, всё расчистим, – авторитетно пообещал Шанский, его уверенность вызвала у Филозова беспокойство, к колокольчику потянулся.

– Там Балтийский завод, кто вам позволит? – Герберт Оскарович победно осмотрелся по сторонам, – надо военный флот укреплять.

– Вы, Герберт Оскарович, напрасно недооцениваете работу времени! – спокойно осаживал миссионера-функционалиста, – время позволений не спрашивает, преспокойно сокрушает металл и камни. Придёт срок и расчистят до волн залива железный хлам, и будет там…а Косая линия пойдёт навылет висячими мостами через Малую Неву, через Петроградскую, над крышами, – на глазах ошеломлённой аудитории трансформировал в соавторстве с молчаливым всесильным временем большую форму… Уставившись в покачивающийся перед ним макет городского центра, найдя на нём короткую расщелинку Косой линии, Соснин мысленно проследил траекторию спонтанной фантазии, нда-а, снова подумал, как и тогда, на лекции, – отваги Шанскому было не занимать.

А Шиндин в замешательстве качал головой – не сомневался, что всё, всё записывалось на казённую плёнку.

– Только висячих садов Семирамиды ещё не хватало залихватскому прожектёрству, оторванному от жизни, лучше по Косой скоростной трамвай запустить, а то судостроителям после смены… – заворчал Герберт Оскарович, хотя становилось ясно, что Шанский уже выиграл перепалку; Филозова судьба оборонного комплекса не могла не тревожить, однако идея Шанского была чересчур фантастична, её стоило лишь завещать потомкам, и потому Филозов не только высоко оценил картину оптимистического будущего, нарисованную лектором, но и внёс в неё полезные уточнения. – Лагерь социализма победит в холодной войне, – обнадёжил, придвинув к себе микрофон, – и лишь тогда, вслед за всеобщим разоружением, мы закатаем рукава, включимся в важные градостроительные преобразования.

– Так с чего же начинался город-роман? – повторил вопрос Шанский.

И медленно принялся отвечать. – Эмбрион был барочного происхождения, а после рождения и расцвета петербургского барокко, пришёл классицизм с образами ренессанса и антики, стилевое развитие словно двинулось вспять, к началам Рима.

– Мы создали новаторскую архитектуру, а вы всё вспять, вспять, – махнул кулачком после драки Герберт Оскарович.

– Я именно о новаторстве и хочу сказать, не мешайте, – отшил Шанский, а Филозов усмиряюще позвонил в колокольчик, – откуда ещё, как не из Рима, из-под колоннады Бернини, мы способны увидеть своеобразие Казанского собора? Да, путешествуя по времени, мы путешествуем по стилям, и страсть к движению вспять – свидетельство любознательности, устремлённой в будущее. А вторичность, третичность, которыми метится подражательность, – суть меты вполне условные, не обязательно лишающие права на откровение. Разве не все поэтические размеры найдены греками? И разве не тот же античный грек положил балку-архитрав на колонны, завершённые капителями, и открыл эру компиляторов? Однако из этого не следует, что Парфенон вторичен, а Вилла Адриана – третична; потом ещё были эпохи возрождения, классицизма, в нескончаемой комбинаторике ордерных форм запечатлевалась протяжённость культурной памяти. Но об этом я намерен сказать попозже.

– Но что же сейчас? – всё ещё надеялся на реванш забияка-функционалист.

– А сейчас скажу вот о чём! В Петербурге, именно в Петербурге, появились блуждающие колокольни, и хотя колокольни, не сросшиеся с телами храмов, отдельные от них, характерны для европейских, прежде всего итальянских городов, у нас…

– Но колокольня собора Святого Марка тоже…