Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Покачиваясь, великий город – и монолит исторического ядра, и периферийное крошево у кромки залива – плыл, плыл, увлекая за собой пыхтевших, вспотевших градостроителей, уцепившихся за него, будто за последний оплот.

большая форма при умозрительном взгляде на неё изнутри, из самой формы, и при этом с неожиданной стороны (продолжение с прихотливыми перескоками)

– С Монмартра разглядывают Париж. Римом любуются с холмов, Москвой с Воробьёвых гор. А Петербург – распластанный, удручающе плоский – лишён природной возвышенности, которая дарила бы горожанам волнующий вид с подъёмом чувств, зовущий к духовным подвигам. Где в Петербурге, скажите на милость, поклялись бы юные Герцен и Огарёв? Нет в нашем хвалёном болоте такой сакрализованной кочки! – снисходительно улыбался Шанский, – однако для обозрения всего Петербурга, и души, и тела его, не надо залезать на Исаакий.

Шиндин опоздал к началу лекции, кое-как протиснулся сквозь толпившихся в распахнутых высоких дверях. Сокрушённо качал головой, посматривая на плафон, хрустальные подвески люстр…повсюду могли таиться микрофоны-жучки.

– Петербург открывается чуткому взору не сверху, а снизу, и не с земной, не с каменной тверди. Развёртываясь, длясь, многопланные панорамы, как заметили ещё мирискусники, идеально прочитываются с воды, с движения вдоль воды.

Шанский спохватился, что позабыл о жанре.

– И не в том зависимое сходство с Римом, что Рим, – опять заплясал от античной печки, – кладовая форм, из которой черпали… и сходство не только в наличии там и там трёх уличных лучей, сходящихся в одной точке, и даже не только в небесном покровительстве ключника рая Святого Петра, чей дух витает над обоими городами…

А дух Гоголя? – почему-то спросил сам себя Соснин. Шанский решительно отстаивал родство жанровое.

– Но роман роману рознь, – уточнял Шанский, – и тут самое интересное! Рим складывался естественно и неспешно, это эпический роман, писавшийся – с перерывами – более 25 веков. А в петербургском тексте, написанном быстро и энергично, до того, как проснулись внутренние, стихийные силы города, вообще была естественна лишь одна топография, Петербург новаторски видоизменил жанр – это роман об эпическом романе, хотя писался он не о Риме, нет, скорее о себе-воображённом: Петербург-роман мечтал о невиданной ещё форме, смело сплетал высокое с низким, прошлые городские образы с будущими, ещё не родившимися. Да, сочинялся и выстраивался умышленный город, но особый – параллельный! – умысел времени состоял в том, чтобы заново, словно повторно, но стремительно, за каких-то два века, проложить путь мировой культуры сквозь оригинальные фильтры, как национально-исторические, так и природно-пространственные, сложившиеся в Невской губе… вот почему в цельной и – на поверхностный взгляд – сугубо традиционной для европейских «бургов» полистилистике петербургского текста, проступают ультрасовременные смыслы. Столько всего разнородного сошлось в этом тексте, воедино сплавлявшем стили, но – ни одной стилистической ошибки.

Стоп, стоп!

Шанский вовсе не позабыл о воде, о движении вдоль воды.

– Пётр мечтал о столице в окружении воды, о чём-то абсолютном и контрастном Москве, центру исконной земли.

Прообразом города на воде послужил Амстердам, и хотя затея прорыть каналы на линиях Васильевского острова провалилась, Петербургу в замыслах Петра отводилась роль отражения Амстердама, тогда как сам Амстердам воспринимался как отражение Венеции. Так-то, – торжественно возвестил Шанский, – Петербург – это отражение отражения, вернее, отражение множества отражений…вот оно, вот оно, – азартно забегая вперёд, развёртывал торжествующую идею Шанский, – у Петербурга, замышленного самодержцем-самодуром, который себе ни в чём не позволял перечить, в отличие от естественных городов оказалось множество версий, вариантов и подвариантов, Петербург – словно парадоксальная надстройка над всеми историческими стилями, даже над теми, которые появлялись после закладки города. Отсюда и свобода романического пространства – обилие блуждающих фокусов, отсутствие тупых, привычно-осевых замыканий; Исаакиевский собор, Казанский собор, Храм на Крови не стоят фронтально к движению, оно обтекает их по касательной или стреляет мимо. Башня Адмиралтейства и та углом повёрнута к Невскому.

У Виталия Валентиновича лучились синевою глаза, он гордился учеником.

– О, с позиций структуральной поэтики, – нёсся неудержимо Шанский, как если бы публика в Белом Зале вызубрила, как таблицу умножения, нормы-формулировки Лотмана и Успенского, – таинственное очарование Петербурга слеплено из сплошных сбоев, многозначительных нонсенсов, милых нелепиц, беспутных нарушений градостроительных правил хорошего тона с их осевыми композициями и непременными замыканиями! И на фоне этих вопиющих, хотя смягчённых привычностью нарушений, остро читаются…да-да, в Петербурге правило европейского классицизма становится исключением, вспомним улицу Росси, которую плотно запирает зад Александринского театра; Соснину и вспоминать не надо было, только что сие туповатое исключение рассматривал, правда не фронтально, по оси улицы, а сбоку, скользящим взглядом.

– Что за нелепицы, сбои? Какие нарушения? – патриотично зароптал зал.

– Пожалуйста, всего несколько примеров, – язвительно улыбнулся Шанский, – но сначала вопрос на засыпку: как звали и небесного покровителя, и основателя Петербурга? Отлично! А Пётр – это, как известно, в переводе с греческого – камень, применительно к Петербургу, отнюдь не каменному, лишь камень рустовкой по штукатурке изображающему, разве не смешной нонсенс? Но, усмехнувшись, посмотрим на Петропавловскую крепость, которую возводили вроде бы по аналогам центральных ядер древних радиально-кольцевых городов. Однако фортификационная функция сразу заместилась символической фикцией! Хороша крепость, очутившаяся в стороне от городского центра, на Заячьем острове, в эстетском обводе защитных стен… – ха-ха-ха, – Шанского затряс хохот, – так это крепость или барочный цветок, то есть символ чистой воды? И почему первый царский домик и летний дворец царя такие беззащитные, вынесенные за крепостные стены? Итак, перед нами крепость или невольно спародированный образ крепости, как непременного атрибута города, образ кремля? Ха-ха-ха, вот она, свобода творческого полёта – Петербург и не мог заимствовать функции древних городов, ибо функции эти давно отжили свои века, и вот молодой город, чтобы выглядеть городом историческим, застраивался фикциями, символами…

Герберт Оскарович тянул руку, чтобы замолвить слово за социальную функцию, но безуспешно, Шанский Герберта Оскаровича не жаловал.

– Мы, однако, читаем не только свободный, но и открытый роман! Композиция его, слитная и дробная одновременно, предполагает сюжетные линии и фабульные узлы, выбрасывающие повествование за границы центральных коллизий, так блистательные дворцы в пригородах Петербурга, пространственно оторванные от исторического ядра, и – несомненно! – ему принадлежащие стилистически, есть…

Сто-о-оп!

Разве Шанский мог забыть о воде?

Из его глаз брызнул свет, он вдруг опять взялся декламировать, опять вскинул руку, но выше, как юный поэт на лицейском экзамене:

Дворцы дрожат, опущенные в воду…

Толька неподражаем, – восхитился Соснин, – процитировал жест! И как процитировал…он ведь не воспроизводил им, жестом своим, ликование юного гения, заглянувшего за горизонт, нет, цитировался жест в расчёте на восприятие иронической серьёзности, с которой наш лектор лишь пытался сориентировать слепцов в уже сложившемся, хотя и не прояснившем пока своих далеко нацеленных умыслов пространстве культуры, и, конечно, вдохновенно цитируя хрестоматийно-исторический жест, наглец-Шанский ухитрялся продемонстрировать смирение, давал понять, что сам он – вовсе не пророк новизны, избави бог, ну а внимавшие ему в меру умственной подкованности и физической выносливости на этой лекции уж точно не благословляли его на дерзания, ибо в гроб не собирались сходить и ни при каком раскладе не тянули на роль коллективного Державина. Соснин прислушался – Шанский красноречиво захлёбывался: широкая ли гладь, узкие протоки меняли освещение города, отбрасывали рефлексы, где много воды, там много воздуха! Русла Невы, Фонтанки вольно распахивают обзор. А узкая Мойка, каналы, взрезая плотное тело города, образуют извилистые створы-взглядоводы, превращают нас в заложников упоительных мгновений, вовлекают в интриги затейливых визуальных игр.

Как Тольке хватало слов?

– Перспективы внезапно пресекаются фасадом ли, тополиной стеной, за поворотом – опять возникают, втягивая вовнутрь, приближая и приобщая к сокровенным, спрятанным в глубине городской души тайнам. Эти неповторимые, хотя и примелькавшиеся в бытовой суете локальные картинки, – суть зримые фазы протяжённой пространственно-временной игры: лента, монтируемая из таких картинок, свёртывается и развёртывается ритмом жизни, сопоставляясь с картинами-панорамами, безудержно корректируясь свежими впечатлениями. Такая пульсация – лейтмотив восприятия, она сплавляет новые и давние впечатления, будоражит сознание и, оставаясь индивидуальной, интимной, помогает прочтению единственного пространственного текста для всех.