Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Шанского понесло.

Святая правда, миф не мог не заряжать безумный Петровский замысел – вера церковников в неминуемый Третий Рим неизлечимо заразила русскую кровь и если ненавистной Петру Москве уже не светили блеск и великолепие, которые затмили бы Византию и папский Рим, то распалившая национальное тщеславие вера, обретя светские стимулы и перенацелившись, управляла неукротимой созидательной волею самодержца.

Смелая догадка подвигла Шанского заглянуть в противоречия царского сознания, где назло шведам и боярам, а точнее – назло Москве, вынашивался смутный и блистательный образ. С высоты своей всезнающей колокольни Шанский коснулся путаницы исходных прототипов, антагонизма двух российских столиц, спровоцированного вкупе с кознями истории ещё и контрастами топосов и неустранимой типологической враждой. – Петербург – город, Москва – большая деревня – а она, к слову сказать, эта типологическая вражда, переросла со временем во вражду идейную, подготовила идейный раскол и укреплённые позиции для баталий между западниками и славянофилами.

Казалось бы, отдал должное монаршей воле, ан нет…ну, топнул ногой в ботфорте, повелел, а плана-то не было, если не считать за план три луча, сходившиеся в случайной точке. Зато раскрой пространств, конфигурация Невской дельты…неприметная городская ткань преображалась энергией и плавностью раскройных линий. О, от исходного мифа, ставшего завязью других мифов, Шанский торопился к этим другим мифам, творцами и жертвами которых мы оставались по сию пору, перескочить.

И – перескочил.

Сказал, что у критических реалистов был свой Петербург – бездушный, казарменный, у символистов – мистический и туманный, как образ рока, у акмеистов – классический, строгий, воплощавший высший порядок. Эти мифы одного и того же города спорили, если не враждовали, разве не глухой полемикой акмеистского и символистского идеалов в искусстве, архитектуре, которые формировали и общепетербургские мифы, заряжена эта чудесная строка? – Шанский вознёс к плафонному небу вдохновенную руку и, хлюпая носом, продекламировал из запретной акмеистской поэмы, ещё никем, наверное, кроме него в этом зале, не читанной:

Литейный, опозоренный модерном…

Покаявшись затем, что преждевременно зачерпывает тему воды в городском ландшафте, ибо намерен вскоре сделать её центральной, Шанский пожевал язык и без всякой связи с волшебной акмеистской строкой сказал задумчиво, что Москву изводили пожары, а Петербург наводнения. О, наводнения, – внезапно воспламенился он и быстро-быстро заговорил о трагично-созидательной петербургской мистике, которой наводнения пропитывали молодую столицу. Неудержимо сыпал словами – о жребии Петра, простуде и смерти его, спасавшего жертв очередного потопа, о Гром-камне, гранитном основании для Медного Всадника, привезённом в Петербург аккурат в дни наводнения 1770 года, кстати, года рождения Александра 1, монарха, панически боявшегося наводнений и как раз в 1824 году, в год самого страшного из наводнений, скончавшегося. В чём же созидательность? О, Екатерининский и Крюков каналы, к примеру, панически прорыли, понадеявшись, что удастся отвести воду с улиц, но воду нагоняли волны Балтики, запирая Неву, вода прибывала…и как не похвалить заблуждение? Кто представит себе теперь Петербург без Екатерининского и Крюкова каналов? И, конечно, вспомнив о наводнениях, Шанский вспомнил о бедах маленького Евгения, о подавляющем величии новой, на глазах взрослевшей столицы, её бесчеловечном уюте. А далее – почтил печальную судьбу города-некрополя, претерпевшего жестокости царя-основателя, бомбистов из Народной Воли, революционные чистки, блокадный мор. Быть Петербургу пусту. В Петербурге жить, что лежать в гробу… – грассировал ни к селу, ни к городу Шанский.

Вернувшись, однако, к догадке о третьеримской грёзе как стимуляторе высокого градостроительного безумства, Шанский, словно это и не догадка вовсе, а общепризнанное объяснение чудесного рождения Северной столицы, зачастил, зачастил…Навязчивая вера-мечта-идея, это историческое воспаление отсталой удалённой страны, возомнившей себя пупом христианских земель, и, казалось, обречённой на герметизм, неожиданными формами-стилями чуждого Руси города потащило всех упёртых и упиравшихся за бороды к развитому миру.

– Бород не осталось, сбрили, – издевательски выкрикнул из третьего ряда Герберт Оскарович, доцент библиотечного института и свежеиспечённый активист Творческого Союза с постной физиономией, помешавшийся на социально-функциональной миссии архитектуры, а сейчас, на виду у всех, демонстрировавший отвращение к идейному жульничеству.

– С кочки зрения функции вы, возможно, и правы, – очаровательно улыбнулся Герберту Оскаровичу Шанский, склонив пышноволосую головку к плечу, – да и то вы правы с натяжкой, бороды не брили, кромсали ножницами. Однако, – из уст Шанского брызнул яд, – мне хотелось надеяться, что и твёрдому функционалисту дано распознать метафору.

В толчее у дверей кто-то зааплодировал.

– Да, – распалялся Шанский, не замечая настороженного взлёта бровей Филозова, – да, заскорузлая, хотя стряхнувшая религиозную шелуху, исподлобья глянувшая в будущее мечта-идея омолодилась, воплотилась в фантасмагорическом городе…

И далее:

– Тронулась Святая Русь, потянулись с насиженных – сухих, раскудряво-берёзовых – всхолмлений государственные обозы: к тоскливому морю, к сырому, плоскому приюту чухонца…

И далее, далее:

– Повинуясь стратегическому жесту Мореплавателя и Плотника, на краю русского света, в пограничном болоте отстраивался центр империи, обживалось чиновничество…

вверх по общей лестнице (половина одиннадцатого)

Из-под банных сводов вестибюля уползала вверх лестница. Хоть и не главная, не та, по которой восходит и нисходит начальство, а всё же – торжественная, подстать Иоарданской, но без барочных изгибов и позолот. Победнее, зато, как утешаются, – строже, заодно – круче; и ступеньки, отнюдь не мраморные: из протёртого известняка. И какие там позолоты, мрамор! Пропорции не те, главный марш и боковые крылья не только круче, уже, не только без округлостей, от которых вольнее воздуху, не только без солнечного разлива, щедрого на радужный блеск. Лестница дышала затхлостью. Однако казалась – с учётом её второстепенной роли – вполне опрятной; масляная окраска, побелка, в меру припылённые гипсовые знамёна.

Втягиваясь в тусклое двусветное пространство, украшенное пухлыми балясинами и барельефами мертвенной белизны, Соснин очутился в обмане росписи, почти монохромной, белёсой, с серенькими затенениями, росписи, изображавшей нечто нищенски-парадное, скупо освещённое сверху, из ряда окон, то ли вырезанных в толстой стене, то ли написанных по картону в той же невнятной гамме, которая мешала отряхнуть скуку, почти оцепенение, вселённые больничной палитрой, пренебрегшей блёклым излучением неба за немытыми стёклами, забывшей даже о слабых контрастах; обложная пасмурность боялась перепадов цветов, давлений и потому свет, несмело проливавшийся в окна, казался не светом вовсе, а странной, словно подсвеченной изнутри, заполнившей пространство грунтовкой – фактурная, густая, она с комочками цинковых белил, застыла непроницаемой для глаз субстанцией, пусть и вынужденно служившей воздухом. И, конечно, подъём по лестнице не мог скрыть анемичной лживости окружения: от перекрасок стирались приметы возраста, пространство, зашпаклевав трещины прошлого, бежало от времени со скоростью паралонового валика, который макался в ведро с побелкой и торопливо катался потом по колоннам, стенам; постыдные следы жизни оскорбляли эту архитектуру.

Чем толще, однако, делалась маскировка из масляной краски и алебастра, тем заметнее проступала порочность укрывательства. Да и как можно было самодовольством скрыть постыдное нездоровье? – тайное ведь становится явным и благодаря чрезмерности покровов таинственности, да, и ещё раз да – нагнетание таинственности чревато саморазоблачением, обнажением ущербной и низкой подлинности.

Едва конфуз обнажения свершился и белёная оболочка величия лопнула, как стручок, внутри которого гниль, Соснин потеплел к этой без умолку рассказывавшей о себе, запахнувшись в больничную фланель, лестнице – уставшей от неискренности, мечтающей встретиться с чутким взглядом, только и способным измерить глубину её неброской трагедии.

Готовый войти в положение…занёс было ногу для следующего шага, но замешкался, испытал новый прилив тоски – такая душит в сиротском доме.

Его осенило: он поднимался не по лестнице, а по её макету натуральной величины, оклеенному бледно-серым картоном, кое-где – рулонным ватманом для обнадёживающей белизны. А пока осеняло, ноги без видимой причины стали ватными, но тут он и причину увидел, тем паче, она не пряталась, напротив, красовалась чуть впереди, он понял, что непроизвольно тянулся к ней, когда заметил собственную голову, словно колобок, пусть и со впалыми щеками, перекатывавшуюся по промежуточной площадке – с новым шагом у отощавшего колобка выросла шея, торчавшая из воротника свитера, потом плечи, когда же увидел вместо двух четыре ботинка, сообразил, что на полу площадки установлено высокое широкое зеркало с рамой в гипсовых завитках, у которого, рядышком с фаянсовой урной, дымили, бесцеремонно пялясь на Соснина, курильщики, а зеркало – потухшее, выкрашенное отражением в невразумительные цвета тоски, как и вменялось ему, углубляло пространство, подъём по лестнице превращался в его преодоление, и – стало быть – освоение.