Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Он влюбится. Быть может не так, как тогда, в позапрошлой жизни, в Букановской. Влюбится другим, уставшим сердцем.

Но он будет очень дорожить этими отношениями.

И он будет очень скрывать эти отношения.

Ничего менять в своей жизни не станет.

Уход из семьи психологически был для Шолохова неприемлем: казаки так не делали. Казаки – гуляют. Но даже в шолоховских романах – уходят всегда жёны.

Аксинья ушла от Степана Астахова.

Лушка ушла от Макара Нагульнова.

Жена Ольга ушла от Ивана Стрельцова.

А казаку – куда ему идти? У него – дом. Он в нём хозяин.

Как там Григорий говорил Аксинье, когда у них всё зачиналось и она просила его уйти с ней: «Дура ты, Аксинья, дура! Гутаришь, а послухать нечего. Ну, куда я пойду от хозяйства? Опять же на службу мне на энтот год. Не годится дело… От земли я никуда не тронусь. Тут степь, дыхнуть есть чем, а там?.. Паровозы ревут, дух там чижёлый от горелого угля. Как народ живёт – не знаю, может они привыкли к этому самому угару… Никуда я с хутора не пойду».

К Листницким Григорий уйдёт от своей Натальи только потому, что его выгнал отец.

А Шолохов теперь сам всем был отец.

Литература, словно в издёвку, нагоняла жизнь, становилась жизнью, становилась больше жизни.

«Дура ты, Лилька, дура».

В это время Шолохов обдумывал новые главы романа «Они сражались за родину», где возникает весьма жёсткий спор между Петром Лопахиным и красноармейцем Некрасовым. Оба женаты. Лопахин не пропускает ни одной юбки и в любой свободный час тут же направляется либо в медсанбат, либо на близлежащий хутор – в целях познакомиться и закрутить на скорую руку отношения. Некрасов ничем подобным не отличается, но однажды, рассуждая о своей усталости, – он воюет с первого дня войны, – скажет, что хотел бы отдохнуть в тылу и пристать «в зятья к какой-нибудь бабёнке». Это вызовет у Лопахина натуральное бешенство: «Что и говорить, любящий папаша и муж. Дома у него немцы хозяйничают… а он, видишь ты, в зятья думает пристать…»

…А если б Сталин тогда отпустил Михаила и Марию в Швецию, да погуляли бы они там вдвоём, без детей и вечной сутолоки в доме, – может, и не случилось бы ничего.

* * *

В следующий раз он виделся с ней в августе, в двадцатых числах: накануне вылета в Польшу. Это был четвёртый выезд Шолохова за границу – если считать вместе с Восточной Пруссией в 1944-м.

Сталин думал о том, как переломить пропагандистское влияние США и привлечь на сторону Советского Союза не только коммунистов, но и многочисленных на Западе борцов за мир. В Польше по инициативе ЦК Польской рабочей партии и ЦК компартии Франции было решено провести Всемирный конгресс деятелей культуры в защиту мира. Местом проведения был выбран Вроцлав, прежний немецкий Бреслау. Часть города ещё лежала в руинах, что играло символическую роль.

Пригласили представителей 45 стран. Советскую делегацию представляли лучшие кадры: писатели Михаил Шолохов, Леонид Леонов, Александр Фадеев, Илья Эренбург, композитор Тихон Хренников, историк Евгений Тарле, художники Сергей Герасимов и Александр Герасимов. В специальном постановлении Политбюро была проговорена цель поездки: склонить мировое общественное мнение в нашу сторону, перехватить инициативу у американцев.

Главную роль в делегации играл не Шолохов, но восстановивший свою позиции Фадеев: став генеральным секретарем Союза писателей СССР, он получил Сталинскую премию первой степени за роман «Молодая гвардия» и вошёл в Международный комитет деятелей культуры, который вёл подготовку к открытию конгресса.

25 августа прибыли во Вроцлав. Фадеев был на подъёме. Его запомнили необычайно бодрым, полным сил, смеющимся и очаровательным. Он крайне жёстко выступил на конгрессе, по сути, обвинив часть западных интеллектуалов, как сидящих в зале, так и отсутствующих, в потворстве разжиганию новой войны. Директор ЮНЕСКО Джулиан Хаксли и ещё ряд влиятельных персонажей покинули конференцию в знак протеста. Это был международный скандал!

Журналисты писали, что советская делегация вела себя не просто недружелюбно, но порой агрессивно по отношению к западным делегатам. Принимающая польская сторона очень волновалась. Фадеев и Шолохов, улучив минутку, опрокидывали по рюмке и материли участников конгрессса. Леонова не звали – он всё равно не пьёт. Эренбурга тоже – хотя внешне с Шолоховым они вели себя как ни в чём не бывало.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Эренбург, насколько возможно, разрешил ситуацию, выступив с примирительной речью. В зале сидели его старые приятели – Пабло Пикассо, Луи Арагон, Поль Элюар. А кроме них, Грэм Грин, Макс Фриш, Олдос Хаксли, Иво Андрич, Бертольт Брехт, Сальваторе Квазимодо, Ярослав Ивашкевич, шолоховский знакомый Мартин Андерсен-Нексё. Уже сама совместная фотография хотя бы половины названных стала бы культурным событием – куда смотрели фотографы…

Шолохов точно не искал общения с другими знаменитостями: напротив, улучив время, он наведался в расположение советского контингента Северной группы войск, которым командовал Рокоссовский. Самого маршала не видел, но побывал у лётчиков, танкистов и артиллеристов.

В предпоследний день к Шолохову подошёл делегат с Антильских островов и, улыбаясь, признался: истратил последние два фунта стерлингов на покупку «Тихого Дона».

Леонов и Шолохов выступали в последний день конгресса, 31 августа. Шолохов был короток – говорил минуты полторы, сказал, что больше всего на конгрессе ему понравилось выступление американского негра (это был певец Обри Пэнки, живший во Франции), и заключил: «За нами, сторонниками мира, – все народы. Против нас – ставленники монополистического капитала».

По возвращении узнал – умер Жданов, в тот самый день, когда завершался конгресс. Шолохову заказали некролог.

Привёз из Польши Лиле подарков: хотел порадовать. Писал некролог в «Национале», а она разглядывала, сидя на кровати, всякие замечательные сувениры и невиданные в Советской России вещи.

Ловил себя на мысли, что она на четыре года моложе его старшей дочки.

* * *

Заглянул в гости к Андрею Платонову. Обсуждали Америку.

При всех «но» Платонов был безусловно на стороне своего Отечества, своего народа. В последней его пьесе появится фраза, так понятная Шолохову: «Русский человек говорит: тело у него большевистское, а дух у него Божий».

Вспоминали войну, где так и не встретились ни на одном из фронтов.

У Платонова снова не выходили книги. До этого майора Платонова, не вылезавшего с передовой, окопного, а не генеральского, как многие иные, военкора, обошли наградами. Вдобавок у него умер от туберкулёза сын, так и не оправившийся от тягот заключения.

Шолохов был как будто виноват пред Платоновым – но чем?

В чём вообще разгадка того, что огромный писатель Шолохов имел ордена, звания, автомобиль, правительство строило ему особняк, и огромный писатель Леонов имел ордена, звания и всё причитающееся, а огромный писатель Платонов не имел почти ничего из этого списка, а ещё один огромный писатель – Исаак Бабель – и вовсе лежал в могиле?

Присягнули большевизму все четверо. Бабель и Платонов за неё воевали в Гражданскую.

Платонов написал страшные книги о строительстве социализма? Но Шолохов и Леонов написали свои, не менее страшные книги.

Разве Шолохов искал близости к власти? Нет, напротив: он, случалось, до полугода не выбирался в столицу, находясь в жесточайшем поединке с местным партийным руководством, который и вообразить себе не могли ни Бабель, ни Платонов.

Зато и Бабель, и Платонов, и Леонов куда активнее повели себя в разгар чисток: каждый из них написал как минимум одну расстрельную статью – тогда как Шолохов ни одной. И на писательские собрания, где дружно одобряли террор – не являлся ни разу.

Может быть, всё сложилось так потому, что Шолохов Сталину нравился, и Леонов хоть и не слишком нравился, но казался ему полезным, зато Платонова вождь считал юродивым, а Бабеля – ежовским прихвостнем.