Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

рождению нового художника.

Обращаясь к высоким образцам искусства, приходится признавать, что они существуют затем как целостная часть природы, часть истины, независимо от таких составляющих, как авторы или зрители. Скороспелая злободневность губительна для искусства, являясь, конечно, необходимым признаком периодики или журналистики самого разного толка. Но «Война и мир» Толстого или «Иосиф и его братья» Томаса Манна исполнены таким собственным достоинством, что отделены огромной дистанцией от суетных веяний своего времени в его бытовом значении.

Эта дистанция, этот взгляд на вещи извне с определенной нравственной и духовной высоты дают возможность произведению искусства продолжать жить и быть в историческом времени, меняясь и видоизменяясь в восприятии реципиента.

Мне, например, приходилось много раз смотреть «Персону» Бергмана, и всякий раз я воспринимал ее как-то иначе и по-другому. Это многообразие моего восприятия свидетельствует о том, что фильм Бергмана наделен высокохудожественной ценностью, давая всякому человеку возможность интимно соотнестись с миром художника.

Так что не имеет никакого морального права художник опускаться до какого-то абстрактно существующего усредненного уровня ради превратно понятой большей доступности и доходчивости. Это способствовало бы только регрессу искусства, в то время как все мы рассчитываем и верим в прогресс, то есть верим в потенциальные возможности роста художника, с одной стороны, и духовных запросов аудитории – с другой. Как сказал Маркс: «Если ты хочешь наслаждаться искусством, ты должен быть художественно образованным человеком». Художник не может ставить перед собой цели быть понятым или, тем более, быть непонятным. Это абсурд!

Художник и его творение являют собою цельный и неделимый организм, питаемый единой кровеносной системой. Конфликт внутри этого организма требует прежде всего от художника постоянного внимания. Проще, конечно, безо всяких проблем наводнять экраны серыми и пошлыми лентами как нашего, так и заграничного производства. Но расплатой за это становится непростительно развращенный зритель.

А также утеря одного из важнейших критериев искусства, критерия прекрасного, означающего для меня стремление выразить идеал. Всякое время отмечено поисками истины и правды. И какой бы суровой эта правда ни была, она способствует оздоровлению нации. Ее осознание является признаком здорового времени и никогда не может противоречить нравственному идеалу. Если же правду стараются скрыть, спрятать, утаить, искусственно противопоставляя эту правду некому ложно представленному нравственному идеалу, полагая, что нелицеприятная правда способна дезавуировать этот идеал в глазах большинства, то очевидно эстетические критерии оценки искусства подменяются чисто идеологическими задачами. А идеология в своем прямом выражении не может иметь, с моей точки зрения, ничего общего с искусством. Лишь высокая правда о своем времени способна выразить подлинный и желанный нравственный идеал.

Об этом говорится в «Андрее Рублеве», когда наблюдаемая монахом жестокая правда жизни входит в кричащее противоречие с гармоническим идеалом его творчества. Разве можно художнику лелеять и пестовать некий абстрактный нравственный идеал своего времени, не касаясь его самых кровоточащих язв, не изживая эти язвы в себе? Конечно! Именно в преодолении осознанной в полной мере суровой и «низкой» правды жизни ради высокого духовного деяния и состоит предназначение искусства. Искусство почти религиозно по своей сути, освещенное высокой духовной целью.

Бездуховное искусство несет в себе свою собственную трагедию. Даже констатация бездуховности своего времени требует от художника определенной духовной высоты. Настоящий художник всегда служит бессмертию – конечно, не в том смысле, чтобы обессмертить себя, но обессмертить мир и человека в этом мире. Художник, не пытающийся отыскать абсолютную истину, пренебрегающий глобальными целями ради частностей, – всего лишь временщик. Даже такому глубоко талантливому художнику, как Пикассо, с моей точки зрения, мешало его стремление соответствовать времени в его буквальном значении. Он старался выразить его материальную структуру, опуская ее духовную суть. Или Рерих, так много толковавший о духовности, на самом деле оставался всегда чрезвычайно декоративным. Так же, как и Нестеров, этот предшественник современного Ильи Глазунова, с моей точки зрения, не несет в себе настоящей высокой любви, предлагая в своих полотнах лишь ее очевидные эрзацы.

Роль личности художника и его свобода в современном мире в волюнтаристском понимании этого слова – свобода воли, и свобода так называемого творящего духа – необыкновенно рельефно проступает в творчестве Сальвадора Дали. Он всегда был, с моей точки зрения, великим мистификатором истины, пытаясь нам представить свой собственный мир таким, каким его не мог создать Творец. Лишенный истинной веры, Дали так близок позитивизму – в духовном смысле он носитель той преступной психологии, что порывает с традицией, пренебрегает корнями, преступая существующие законы. Увы, но это важный признак искусства XX века.

Если Учелло, Мазаччо, Джотто старались создавать такие творения, из которых, как говорится, «не торчали бы уши» их создателей, то Дали хочет представить нам именно свой собственный параллельный мир, выражающий лишь его отрицание сущего. Он иллюзионист, пичкающий нас своими вполне иллюзорными, придуманными идеями. Отрицая существование какой-либо истины, он предлагает нам свой, своевольно разъятый им мир, за видимой усложненностью которого он пытается скрывать пустоту своей бездуховности…

Что же практического можно сказать о моих взаимоотношениях с положенной мне аудиторией? Честно говоря, когда я заканчиваю картину, и тем более она, к моей редкой радости, уже «принята прокатом», то, признаться, я перестаю о ней думать. Картина как бы отделилась от меня и начала свою самостоятельную жизнь.

Конечно, было бы нерасчетливо думать, что картина будет одинаково и безоговорочно принята всеми зрителями. Но хочется надеяться на лучшее, хотя я знаю наверняка, что одним картина может понравиться, а у других вызвать негодование. Так или иначе, но я надеюсь, что картина даст повод каждому зрителю свободно и по-своему ее трактовать независимо от авторов.

Для меня совершенно ясно, сколь бессмысленно и бесплодно ориентироваться на «успех», означающий только арифметически значительное число зрительских посещений. Мне кажется, что для каждого, кто хоть сколько-нибудь реально наблюдает за жизненной ситуацией, даже особенно пристально не анализируя ее, приходится признавать, что ничто не воспринимается одинаково и однозначно. Неожиданность является важной составляющей художественного образа – ведь в нем зафиксировалась та человеческая индивидуальность, которая своим и единственным способом воспринимает окружающий мир. Я здесь не высказываю никаких симпатий или антипатий, не демонстрирую себя приверженцем того или иного течения, направления в искусстве – я говорю о тех всеобщих и бесспорных законах, которые никто не сумеет отменить или нарушить по своему произволу. Искусство как развивалось, так и будет развиваться дальше, а отстаиваемые ныне творческие принципы вновь и вновь могут быть нарушены и преодолены только самим художником.

Итак, в каком-то смысле будущий успех картины меня не занимает. Ибо дело сделано. И в то же время я не верю кинематографистам, которые говорят, что их вообще в принципе не заботит зрительское мнение. Каждый режиссер