Живописец смерти (СИ) - Лукарелли Карло

— Счастлив? Как можно быть счастливым, постоянно сидя дома? Парень несчастлив. Господи, посмотри на него. Нужно силой растягивать ему губы, чтобы добиться подобия улыбки.

— Оставь его в покое. С ним все будет хорошо. Ну и что, что он мало общается со сверстниками? Он умнее большинства детей, ты об этом не думал?

По всей видимости, нет, потому что Эд Миллер распекал сына до самой своей смерти: «Ты мало гуляешь, Бобби. Почему? Ты не знаешь, когда у вас выпускной? Боже, да что с тобой?! Ты просто не любишь людей, да?»

Миллер пошел служить в полицию Вашингтона в двадцать четыре года. И не раз гадал, не стал ли этот его шаг причиной приступа, который и свел отца в могилу: «Зачем ты пошел работать в полицию? Какой бес в тебя вселился?»

Роберт был с отцом, когда у того случился приступ. Он использовал навыки, полученные в полиции, чтобы оказать отцу первую медицинскую помощь: сделал искусственное дыхание и непрямой массаж сердца. Но приступ был сильнее, чем мог выдержать старик.

Мать Миллера прожила еще пару лет. Она увидела, как он закончил учебу, как быстро поднялся по карьерной лестнице в отделе и стал серьезным, ответственным работником, правда, проводящим слишком много времени среди книг, вместо того чтобы гулять с девушками и общаться с окружающими. Теперь она, как прежде отец, была обеспокоена его судьбой, но ничего не менялось. Ее сын оставался таким же. Отличным полицейским. Если бы она прожила немного дольше, то увидела бы, как его повысили до детектива, самого молодого в истории полицейского управления Вашингтона. Она бы гордо улыбнулась, всплакнула и посетовала на то, что Эда нет рядом, что он не увидел, кем стал его сын. Но всему этому не суждено было случиться. Родители Миллера умерли задолго до того, как он вышел на сцену, чтобы пожать руку шефу полиции Вашингтона, взять жетон и повернуться лицом к вспышкам фотокамер. Это был важный, знаковый момент, но все это было давно, и обрывки воспоминаний заслонили события последних месяцев.

Из кармана брюк Миллер достал пакетик с вырезкой из газеты «Вашингтон пост». Итак… Убитая женщина, больная раком, не стояла на учете в больнице и не принимала никаких медикаментов. Интуиция и опыт подсказывали коронеру, что первые три убийства совершил другой человек. Если это правда, значит, в полиции, в медицинской службе или даже в офисе коронера был некто, кто скопировал манеру убийства с какой-то целью. И они с Росом еще не занялись вплотную тем фактом, что о жизни Кэтрин Шеридан почти ничего неизвестно. Они не знали, чем она зарабатывала на жизнь, у них не было имен ее друзей, родителей, братьев или сестер.

Даже ее имя оказалось чужим, когда они копнули глубже.

Вечер понедельника. 13 ноября. Восемь месяцев спустя после первого убийства. И никаких ниточек.

Миллер подумал, что подобные результаты портят всю картину.

Из-за такого некоторые сотрудники уходят в отставку.

Роберт Миллер хотел спать, но знал, что не сможет уснуть.

Он был измучен. Глаза закрывались, голова болела, но он хотел еще посидеть, прежде чем ложиться. Что-то мучило его. Что-то, что, как он знал, имело значение.

«Джеймс Стюарт, — подумал Миллер. — Я продолжаю думать о Джеймсе Стюарте, о фильме, который был тогда включен… о музыке, которую слышал, когда мы были наверху».

На диске были только отпечатки жертвы. Убийца не был настолько глуп, чтобы оставлять следы, но Миллер надеялся, что на диске останется смазанное пятно от латексных перчаток, что указало бы на то, что диск поставил сам убийца. Почему? Потому что в этом случае у них появилось бы еще одно направление, в котором можно копать, которое позволило бы пролить свет на эту загадку.

Убийца поставил фильм и заказал пиццу. Поставил фильм и заказал пиццу…

Около полуночи Миллер встал наконец со стула и направился в спальню.

Хотя он и прошел мимо ящиков в коридоре, которые были напоминанием о потраченных впустую четырнадцати месяцах, не Мэри Макартур занимала его мысли. Он думал не о том, как они медленно, но неотвратимо отдалялись друг от друга, и это было похоже на неспешное сползание с утеса, когда веришь, что никогда не окажешься на краю.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Нет, не это беспокоило Миллера, поскольку он решил, что потратил уже достаточно сил на то, чтобы понять, что же случилось.

Последняя мысль, которая посетила Миллера перед тем, как он уснул, была о Мэрилин Хэммингз. О том, как она смотрела на него сквозь стеклянную перегородку. Едва заметный кивок, смущенная улыбка. Миллер помнил, как обнял ее после завершения разбирательства по своему делу, за секунду до вспышки камеры, до того, как понял, как это выглядело со стороны — словно между ними есть связь и она помогла ему выйти сухим из воды.

Миллер вспомнил фотографию в «Глобусе», на которой они были изображены вместе. В подписи под фотографией не было ничего сенсационного. Да в этом и не было никакой нужды. Мир поверил в то, во что хотел верить.

Роберт Миллер наконец-то заснул, но снов не видел. И хотя он проснулся рано и прокрутил в голове события предыдущего дня, ничего нового он придумать не смог. Он чувствовал себя разбитым.

Только так он мог описать свое состояние: разбитый.

В коридоре собственного дома стоял мужчина средних лет, одетый в темно-серый костюм в тонкую полоску. В руках у него был экземпляр «Вашингтон пост». Он внимательно смотрел на зернистое изображение Кэтрин Шеридан. Она глядела на него со страницы газеты с таким выражением на лице, словно ожидала, что он что-то скажет.

Мужчина прошел по коридору к себе в кабинет. Там он, несмотря на поздний час, поднял трубку и набрал какой-то номер.

Дождавшись, пока на том конце ответят, он спросил:

— Вы видели воскресный выпуск «Пост»?

Кивнул и нахмурился.

— Она была одной из наших? Это мы сделали?

Покачал головой.

— Я думал, мы уже покончили с этим дерьмом с багажными бирками…

Он еще больше нахмурился.

— Мне плевать, так это или нет. Это привлекает нежелательное внимание. Ради бога, внимание прессы — это последнее, что нам нужно!

Он слушал, качая головой.

— Нет, это вы меня послушайте! — отрезал он. — Я прекрасно могу прожить без этого дерьма. Это вам не телевизионный фильм. Я даю вам работу и надеюсь, что вы используете правильных людей, а не какого-то отработавшего свое психопата, который возомнил, что он в игры играет.

Сжав кулаки, он попытался совладать с гневом.

— Нет, — отрывисто сказал он. — Очевидно, дело не в этом. Мне глубоко наплевать, что с ним случилось. Передо мной газетная статья, в которой говорится, что это дерьмо все еще продолжается. Выясните, откуда это. Положите этому конец. Тут вам…

Его перебили. Он послушал и кивнул.

— Тогда займитесь. Черт побери, займитесь этим делом! Я не хочу ничего слышать об этой истории, понятно?

Он снова кивнул.

— Хорошо, убедитесь, что это так.

Он положил трубку, снова взглянул на лицо Кэтрин Шеридан и швырнул газету на стол.

— Чертовы ублюдки! — процедил он сквозь зубы, повернулся и вышел из кабинета.

* * *

— Якорь к ветру, сынок, — часто говорил мой отец. — Якорь к ветру.

Однажды я спросил, что он имеет в виду.

— Судно заходит в порт и швартуется у пристани. Ветер дует с моря. Он может вызвать столкновение судна с пристанью. Поэтому капитан бросает якорь с другой стороны, чтобы остановить движение судна. Это значит, что ты должен смотреть на вещи с разных сторон. Ты готовишься. Ты принимаешь меры предосторожности. — Он поднял тонкую деревянную планку, отполированную и гладкую, словно стекло. — Шпон, — сказал он. — Я сделаю узор из черного каштана, морской раковины и перламутра. Это будет красивейшая вещь из тех, что тебе доводилось видеть. И ты можешь помочь мне сделать ее, сынок, ты можешь мне помочь.

Он не хотел рассказывать, что это будет. Я его десятки раз спрашивал, но он молчал.