Ленин - Дмитрий Антонович Волкогонов

изменения) пронизала Ленина насквозь; он был в нравственном смысле «величайшим идеалистом»[50]. Троцкий поясняет, что слово «идеалист» он использует как символ безграничной веры в революцию и ее «высоты».

Думаю, что эти замечания усиливают наше нравственное понимание Ленина как фанатика идеи, осененного верой в свою миссию. У Ленина порой было что‐то мистическое в отношении конкретных ситуаций. Он очень, очень часто говорил: «Не сделаем этого – погибли». Так, 10 мая 1918 года писал А.Д. Цюрупе: если не организуем беспощадный военный поход на деревенскую буржуазию, «то голод и гибель революции неизбежны»[51]. Вскоре пишет телеграмму в Кинешемский совдеп, где предрекает: если не преодолеем неслыханные затруднения, то дело революции «обречено на полную гибель…»[52]. Ленин, веря в свою мистическую прозорливость, без конца подстегивает большевиков угрозой гибели. Обращаясь к молодежи, заклинает: «Без сознательной дисциплины рабочих и крестьян наше дело безнадежно»[53].

И так почти по любому, более или менее серьезному поводу. Но вот что интересно: пророчествуя о возможной гибели, Ленин полон моральной решимости вести караван революции до конца. Любой ценой. Не считаясь с любыми жертвами. Он как бы стал заложником своего мессианского предназначения, ведь он – «роковой человек».

Еще раз обратимся к Троцкому. В своих весьма интересных и глубоких записках о Ленине он вспоминает, как тот вел себя накануне казавшегося близким краха советской власти. Троцкий спрашивает Председателя Советского правительства:

– А если немцы будут все же наступать? А если двинутся на Москву?

– Отступим дальше на восток… Создадим Урало‐Кузнецкую республику, опираясь на уральскую промышленность и на кузнецкий уголь, на уральский пролетариат и на ту часть московских и питерских рабочих, которых удастся увезти с собой. Будем держаться. В случае нужды уйдем еще дальше на восток, за Урал. До Камчатки дойдем, но будем держаться. Международная обстановка будет меняться десятки раз, и мы из пределов Урало‐Кузнецкой республики снова расширимся и вернемся в Москву и Петроград…[54]

Мысленно возвращаясь в прошлое, становится страшно за отечество. Оно было полностью во власти людей, для которых нужна была власть, только власть. Неужели он мог всерьез думать, что уход за Урал означал сохранение его Советов? В мыслях – ни слова о людях, о народе, о судьбах России. Только о власти… Правда, как вспоминают ленинские современники, ему иногда хотелось пожалеть людей.

В известных воспоминаниях А.М. Горького о Ленине есть фрагмент о том, как Ленин, слушая на квартире Е.П. Пешковой сонаты Бетховена в исполнении Исая Добровейна, с восхищением отозвался об «Аппассионате». Но, прищурясь, усмехаясь, он добавил:

– Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя – руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы в идеале против всякого насилия над людьми…[55]

По словам Горького, в одной из его бесед с Лениным вождь большевиков заявил:

– Нашему поколению удалось выполнить работу, изумительную по своей исторической значительности. Вынужденная условиями жестокость нашей жизни будет понята и оправдана. Все будет понято, все![56]

Согласен, со временем понято будет все. Но в отношении оправдания – совсем не уверен. Ведь множество людей и сейчас не осуждают Ленина. Да дело и не в обвинениях или оправдании, а в отношении к той методологии, которой был верен Ленин и которую унаследовали его последователи. Трудно согласиться с человеком, который считает себя вправе, насильственно захватив власть, насильственно «осчастливливать» людей. Будучи фанатиком идеи, по существу, он и его последователи заставили миллионы людей «молиться» ложной идее. А те, кто был не готов, не хотел, сомневался или просто подозревался в несогласии с «ленинскими идеалами», безжалостно вычеркивались новыми палачами из жизни. Поэтому принципиально не могу согласиться с ленинской уверенностью, что «жестокость нашей жизни будет понята и оправдана». Бесчеловечность оправдать нельзя во веки веков, независимо от того, когда она была совершена: во времена императора Нерона или нашествия Чингисхана, в годы правления Ленина или его соратника – «чудесного грузина».

Ленин, уверовав в свою исключительность и избранность (конечно, никогда и нигде не заявляя об этом), свою «роковую» деятельность сопровождает выражением полной уверенности в своей политической и исторической правоте. Достаточно пролистать многочисленные тома переписки, записок, писем, телеграмм, как воочию убеждаешься: Ленин категоричен, как Мессия. Он верит, что его распоряжения единственно верны и спасительны для революции. Его интеллект господствует над умами соратников.

«Н.Т. Горбунову.

Поручаю Вам проверить, на основании каких законов и правил зарегистрировано в Москве, как сообщается в «Известиях» от 5 февраля, свыше 143 частных издательств, каков личный состав ответственных за каждое издательство…

Переговоры так же секретно о том, в чем состоит и как организован надзор за этим делом со стороны Наркомюста, РКИ и ВЧК. Все строго конфиденциально…»[57]

Если накануне революции Ленин трубил о свободе слова, печати, то теперь считает, что он и его партия могут и должны полностью определять: что люди должны читать, какой информацией пользоваться.

Безапелляционность его суждений в политических делах (а вся жизнь для него была окрашена только в политические цвета) стала со временем чем‐то вроде нравственной нормы. Порой создается впечатление, что, «перепутав Добро и Зло», Ленин видит именно в традиционных добродетелях российского народа угрозу революции. Выступая 23 апреля 1924 года, Троцкий припоминал, что «Владимир Ильич говорил: «Главная опасность в том, что добер русский человек». И когда отпустили генерала Краснова, кажется, один Ильич был против освобождения, но, сдавшись перед другими, махнул рукой…»[58]

Это был человек иной морали, не общечеловеческой, не российской, не христианской. Самое интересное, что лидер с новой моралью сделал как бы сам себя. Ничто внешне не указывало, что Ленин не похож на других. Со стороны могло показаться, что это мелкопоместный барин с доходами средней руки. Ленин не любил «общежитий», «коммун», как свидетельствовал Валентинов. Он не переносил, когда «окна и двери не запираются и постоянно открыты на улицу». Он был скрытен. Он не любил, чтоб видели, как он живет. Валентинов пишет, что Ленин, говоря о матери, своих близких, становился сентиментальным. По его свидетельству, вечерами он любил подолгу рассматривать альбом с фотографиями своих родных. Не любил рестораны, хотя частенько бывал в кафе, но больше тянулся к домашней кухне. Мать в больших количествах слала ему за границу балык, семгу, икру. Жену и ее мать Ленин никогда не обременял домашними делами – всегда нанимал прислугу. В ссылке, в эмиграции, в России Ленина это никогда не смущало. Домашние работницы заботились о семье Ленина