Хоро - Антон Страшимиров

— Эти военные — какой с них спрос, Ячо! Желаешь перевоспитать народ — хорошо! Разложи трупы посреди базарной площади, полей их керосином, и пусть все горожане проходят мимо и плюют! А потом подожги! Пусть горят. Пусть горят дни и ночи — в назидание на веки вечные...

Он не докончил фразы — в саду раздалось пение:

Милая отчизна, ты земной наш рай...

И смолкло, оборванное двумя выстрелами. А потом снова зазвучало:

Твоя красота, твои чары,ах, они-и беспре-де-ельны...

Женщины вскрикивали в такт двойным выстрелам.

Нако, присев на корточки возле прокурора, считал: после каждого двойного выстрела загибал палец.

А в саду все пели и пели...

Последний выстрел прозвучал одиноко.

И следующий палец на руке кмета так и остался незагнутым. Правильно: ведь в протоколе их было семнадцать?

Но Нако загнул и торчащий палец: он забыл посчитать поддетого на штыки Дырленского.

Кмет уставился на свои пальцы. Нет, счет никак не сходился! Один... два... пять... восемь...

«Восемь! Дважды восемь — шестнадцать!»

Загнутые пальцы Нако показывали шестнадцать расстрелянных. Вот тебе и на!

— Ячо, я насчитал только шестнадцать.

— Шестнадцать?

— Вот посмотри: на каждые два выстрела по пальцу: один... два... пять... восемь... Гм, не хватает только, чтоб кто-нибудь сбежал! Будет дело. Возьмет да и опишет все...

— Глупости, Нако. А Дырленского считаешь?

— Считаю.

— А два выстрела до него?

Кмет вздрогнул: да, он забыл первые два выстрела. И он поспешно загнул еще один палец. Но сейчас же вытаращил глаза.

— Что же это значит? Теперь получается восемнадцать! Ячо! Ячо!

— Оставь, Нако, погоди.

Прокурор смотрел, что происходит внизу. Но кмет затормошил его:

— Господи! Ошибка, Ячо: восемнадцать человек!

— Восемнадцать! Ну, пусть будет восемнадцать.

— Но как же, Ячо, в протоколе-то было семнадцать, уверяю тебя!

— Тогда должно быть семнадцать.

— Но я считал: выходит восемнадцать, говорю тебе!

— Ну, посуди, Нако, как может быть восемнадцать, если их семнадцать? Ты что-то путаешь...

Нако развел руками. Что он, орехи, что ли, считал, чтоб ошибиться! Тоже мне!

— Ведь это человеческая жизнь, Ячо!

Кмет и прокурор вздрогнули: внизу кто-то громко сказал:

— Послушайте, восемнадцать выходит!

Агенты волокли трупы из сада, кто-то пересчитывал их и опять повторил:

— В самом деле — восемнадцать!

Кмет и прокурор очутились во дворе. Полковник Гнойнишки испытующе посмотрел на них.

— Пересчитать трупы! Позор!

Агенты снова принялись перебрасывать трупы. Нет, меньше не получается!

— Восемнадцать, господин полковник.

Это еще что... Гнойнишки затеребил ус.

— Поручик Рибаров, как прикажете это понимать: вы представляете нам восемнадцать трупов?!

Человек в широкополой шляпе сплюнул прилипшую к губам сигарету:

— Раз их восемнадцать, значит, столько их и было, господин полковник...

Вот тебе и на!.. Кмет подошел ближе.

— Их на самом деле восемнадцать, и я столько же насчитал, Гнойнишки. Правда!

— Молчать!

Гнойнишки махнул рукой и позвал старшего:

— Послушай, вынь из кучи труп пристава Миндилева: с ним восемнадцать. Ну, пошевеливайся!

— Труп пристава мы отнесли еще ночью к нему домой, господин полковник!

Гнойнишки позеленел. На что же это похоже, в самом деле: трупов должно было быть семнадцать.

— Пересчитать еще раз. Сей-ча-с же!

...Все же трупов было восемнадцать, и никак не могли они превратиться в семнадцать — никоим образом!

Гнойнишки развел руками. К нему подошел Кандилев, майор запаса:

— Господин полковник, осмелюсь доложить, у нас имеется скрепленное протоколом решение только на семнадцать человек. Значит, я снимаю с себя всякую ответственность!

...И он был прав, разумеется. Гнойнишки оперся на свою саблю. Конечно, ответственность падает на того, кто составил список. М-да.

— Начальник полиции! М-да... Тем лучше. Великолепно! Теперь уж ему крышка, этому мерзавцу, да!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нако потер руки. Теперь заварится каша... И засеменил по лестнице вслед за Гнойнишки. А полковник вошел к косоглазому, в спальню Миче. Да. будет дело.

Нако предложил адъютанту сигарету и приник ухом к замочной скважине.

В коридоре появился Ячо, прокурор. У него скрипели ботинки, и Нако замахал руками — пусть Ячо не шумит!

Немного спустя кмет отскочил от двери, словно ошпаренный:

— Господи, дед Рад убит. По ошибке убит, ай-ай-ай!

Кмет стиснул руками толстые щеки и зашатался. Добрел до стены напротив, присел, опершись спиной.

— Милый, милый дед Рад!

Ячо, прокурор, понял: убили вместе с другими и старого церковного певца деда Рада. Но как попал он в число связанных там, в саду? Странно. Впрочем, так всегда бывает, когда игнорируют правосудие, да, да!

И он предложил расстроенному Нако сигарету.

— Закури, Нако. Ничего теперь не сделаешь. Как глупо! Закуривай, ну же!

— Оставь, брат... Если б ты знал, эх! Это неслыханное злодеяние.

— Может, он тебе родственник, старый псаломщик-то, а, Нако?

Кмет заплакал. Родственник, гм, родственник!

— Что родственник, Ячо! Э-эх! Если я грамотный, то знай, этим я обязан деду Раду! Да. И если я знаю хоть одну молитву — от него научился, от него, да! И песенку если помню, да, даже и песенку — тоже от него!

Нако вынул носовой платок и высморкался.

— И то хорошее, что еще осталось в моей душе, Ячо... Если осталось хоть что-нибудь хорошее — все от деда Рада, от деда Рада... Все из золотых его уст — золотых, золотых... э-эх!

Ячо насилу поднял потрясенного Нако: нельзя же, чтобы кмет города сидел на корточках у стены, словно какой-нибудь крестьянин в коридоре суда.

— Довольно, Нако. Ничего не поделаешь. Закури.

Нако закурил сигарету, затянулся и нагнулся к уху прокурора.

— Попомни мое слово, Ячо, они расстреляют и нас. Вот увидишь!

— Кто?

— Военные, кто!

— Молчи, и у стен есть уши.

Нако быстро оглянулся и опять затянулся сигаретой. Милый дед Рад! А они, военные, будут расстреливать, будут, что бы там ни говорил прокурор, да! Тц-тц, милый дед Рад!

— Гм, я просто вижу его — как живой перед глазами стоит, бедненький дед Рад! Дай мне еще сигарету. Да, сидим мы, бывало, в школе, в одних рубашонках — малыши, сидим на полу возле стен, — никаких парт тогда еще не было! Сидим, а он нам рассказывает, рассказывает — все о панагюрском восстании! Как сражались с турками в первый день, потом как во второй... и как прятались потом на чердаках, неделями... неделями на чердаках, э-эх!

...Дверь комнаты Миче приоткрылась, и показалась спина полковника. Он кричал:

— Вы будете отвечать! Расстрелять старого церковного певчего, — нет, этого вам не простят! Я завтра же передам вас прокурору, завтра же!

И он опять захлопнул дверь, потому что косоглазый начал оправдываться.

Глаза Нако заблестели. Вот теперь он — начальник — поймет, почем фунт лиха. И кмет потянул прокурора за рукав.

— Ячо, а зачем передавать его тебе, а? Откажись! Разве теперь есть суд? На грузовик — и давай!

Прокурор языком передвинул сигарету в угол рта.

— Пусть мне только дадут его в руки, а там...

...Полковник Гнойнишки опять отворил дверь и сплюнул.

— Никаких посаженых, батенька: под пулемет тебя, под пулемет!

К нему подошли прокурор и кмет.

— Как это случилось, господин полковник? Как это могло случиться?

— Что, Ячо?

— Расстреливать без приговора, помилуйте!

— Подумаешь!..

Нако развел руками.

— Но, Димо, дед Рад — ветеран панагюрского восстания...

Полковник пронизал его взглядом.

— Ветеран... а помог сегодня вечером отряду повстанцев проникнуть сюда, убить пристава Миндилева и украсть Миче — да! Оставьте, господа! Гнилой народ, рабский, подлый! Следуйте за мной!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Белая ночь пожелтела: страшно желтые, с раскрытыми ртами, выделялись в куче трупов простреленные головы.

И пахло кровью.

Женщины, выведенные с переднего двора, в сопровождении взвода солдат шли по проходу в сад. Они вскрикивали, рвали на себе волосы.

Их согнали в кучу, окружили солдатскими фуражками, и опять засвистели нагайки.

— Замолчать!

И замолчали.

Тогда начальник гарнизона, кмет, прокурор — все подошли к куче трупов. Полковник обнажил саблю, и раздался его стальной голос.

— Проклятье и плевки родоотступникам на веки вечные! Плюйте! Кто не будет плевать, того зарублю на ме-сте!

И плевали.

Нагайками подогнали женщин.

Еще немного, и они начнут плевать.

Но вдруг, поверх голов, загремел — рехнулась она, что ли? — голос высокой, всклокоченной, окровавленной Капанихи: загремел под ударами нагаек.

— У-у-у, эй, вы! Бабы! Которая плюнет — задушу!

Она повернулась к куче трупов, высоко подняла ногу и схватилась руками за живот. Голос ее охрип, но она выкрикнула отчаянно: