Хоро - Антон Страшимиров

— Вздохни поглубже, говорю тебе, собака. Подумаешь, велика беда, коли нас не станет!

И Сыбчо пришел в себя.

— Н-не-ох-хо-та по-ми-рать, о-о-тец.

— Д-у-у-маешь, мне о-х-хо-та! Да сколько людей уже по-мерло, Сыбчо... А м-может, тебя и не у-у-бьют. Что эт-то б-будет, если начнут у-у-бивать молодых...

У соседнего дерева отвязали адвокатишку Дырленского. А-а, начинается!

— С-сы-ыбчо, начинают!

И выскочили глаза Сыбчо из орбит, губы вспухли и растрескались, он закричал отчаянно:

— Помогите, люди! Нас убивают, эй!

Рев — страшный, животный — прорезал белую ночь. Старик-сапожник забился, отдирая привязанные к стволу руки: люди, отвязавшие от соседнего дерева адвоката Дырленского, подошли к Сыбчо.

Зазвенел стальной голос:

— Кто кричал?

Сыбчо поперхнулся, и опять понесся звериный вопль:

— Я-а-а!..

Отец прикусил язык: тупой выстрел из револьвера тряхнул молодое тело привязанного за его спиной Сыбчо. Старый сапожник весь напрягся, захлебываясь кровью из прокушенного языка, повернул голову к убийце сына и, задом, отчаянно пнул его ногой.

Убийца отскочил. И выругался. Потом и перед старым сапожником разинуло пасть черное, как змея, дуло. Выстрел раздался совсем близко — тупой.

Белая ночь стала красной.

А женщины, прижатые к задней стене дома, визжали и качались, словно занавес с намалеванными на нем фигурами.

И блестели перед ними солдатские штыки, как погребальные свечи.

Кордон солдат разомкнулся — вперед вытолкнули адвоката Дырленского. Женщины замерли.

Перед ними стал высокий мужчина.

— Болгарки! Тихо! Болгарки, отвечайте на мои вопросы. Так. Вот, перед вами — ничтожество. Итак, я спрашиваю: человек это или червь?

Человек, конечно, какой же это червь! Женщины жались одна к другой. Оратор взбесился.

— Отвечайте, раз я спрашиваю, мерзавки!

Страшный... Женщины зашептались: «Это Дырленский. Он самый!»

— Ну, хорошо. Так. Этот червь — Дырленский, адвокатишка. Теперь пусть выйдет вперед та сволочь, которая его родила. Сейчас же!

А-а! Женщины стояли, словно громом пораженные. Кто-то крикнул громко:

— Да она на кладбище!

Оратор не понял.

— Что такое?

И загалдели женщины вдоль всей стены:

— На кладбище она, эй!

— Там ее ищите!

— Чтоб и вас туда перетаскали!

Высокий человек встрепенулся. И склонился к живому занавесу:

— Это кто сказал? Выйти сюда! Немедленно!

— А-а! — прохрипела одна.

— А-а! — крикнула другая.

И заголосили хором:

— Мертвые — не сволочи! Мертвые — святые, слышишь, проклятый, чтоб тебя бог убил!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Дурак Кандилев, тьфу!»

Полковник Гнойнишки отвел оратора в сторону. Нельзя так, это ведь женщины, сейчас раскудахчутся, как курицы.

— Более сдержанно, господин Кандилев, более сдержанно и тактично, понимаешь, этак.

— Понимаю, господин полковник.

Женщины стояли, тесно прижавшись одна к другой. Кандилев заговорил более мягко. Пусть выйдет та, которая желала ему попасть на кладбище. Добровольно пусть выйдет, он ей ничего не сделает!

Вот так по-человечески и надо. Женщины начали подталкивать друг друга. Среди них заметалась взлохмаченная голова, окровавленное лицо. Капаниха, должно быть! Трудно было разобрать, но скорей всего это была она — сапожничиха.

Кандилев взял ее за плечи и повернул лицом к женщинам.

— Так! Значит, болгарки, эта ведьма и родила этого червяка!

Капанова — рослая, плечистая — возмутилась: чтоб она да родила этого съежившегося перед солдатами лилипута?! Но Кандилев повысил голос:

— Теперь, женщины, я хочу, чтобы вы — тоже добровольно — вытолкали вперед родных или двоюродных сестер этого червя. Ну!

Женщины переглядывались. У Дырленского, молодого адвоката, не было родни — он вырос круглым сиротой. Кандилев смешался. Необходимо было найти хоть каких-нибудь сестер червя Дырленского, совершенно необходимо. А их не было, и женщины, естественно, не могли их выдумать.

Кандилев беспомощно оглянулся вокруг и снова вскипел: брешут, мерзавки! Но полковник Гнойнишки опять взял его под руку: раз у родоотступника Дырленского нет родных, откуда же их возьмут эти женщины!

— Этот мерзавец ведь может быть незаконным сыном, Кандилев! Или подкидышем — откуда ж ты тогда возьмешь его родных?

И зашептались. Без сомненья, именно с адвокатишкой нужно было произвести эффект, чтоб не получилось опять простое убийство, как раньше. Это не оказывает воспитательного воздействия!

— Да, признаю, Кандилев, необходимо, чтобы именно этого адвоката, именно этого изверга, перед смертью оплевали бы свои же — мать, сестры, жены и дети, но — что поделаешь! Таковых нет.

Рослый Кандилев дотронулся до своей бородки.

— Послушайте, господин полковник, но если у этого мерзавца не было даже жены, то... возможно ли, чтоб он не имел любовницы?

...Действительно! Имел, понятное дело, и не одну... Вот идея! Браво, Кандилев!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вымысел, все вымысел! Легенды не имеют истории: каждое поколение сочиняет их само для себя, и ничто не передается от прошлого будущему. Да и вообще, едва ли существовало прошлое. И будущего не будет. Ничего не было, ничего не будет: глумитесь вволю — деды не услышат и внуки не покраснеют.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Над садом бездушно царила белая ночь. Солдатские штыки блестели, как погребальные свечи. И замер живой размалеванный занавес у задней стены карабелевского дома.

Рослый майор запаса опять выступил вперед. У него был торжественный вид.

— На крови, которую мы проливаем сегодня, болгарки, — на крови черной, подлой, мерзкой, — на этой крови в конечном счете мы хотим вырастить священное поколение. Поэтому-то каждый родоотступник перед смертью должен быть всенародно оплеван, и прежде всего теми, кто, в общем, ближе всех ему по крови. Поэтому-то я и хотел сначала, чтобы вы указали мне мать этого изверга. Но у него таковой не оказалось. Хорошо, тем лучше. Он — ее не за-слу-жи-вает. Затем я хотел, чтобы вы указали мне его родных и двоюродных сестер. Но не оказалось и таковых. Хорошо, тем лучше, он их не заслуживает! Ну, а кроме матери и сестер, какая же еще милая женская душа может быть у мужчины! Подумайте, а? Одним словом, в общем, болгарки, этот изверг — он ведь должен был спать с кем-нибудь из вас, а?

...Живой размалеванный занавес колыхнулся к стене, у кого-то глухо вырвалось: «Ух-а-а!» — и будто сухая лоза занялась, затрещала, вспыхнула:

— Ух-а-а, мерзавец! Тю-ю!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дурак Кандилев, тьфу!

Когда нагайки прибили живой размалеванный занавес к стене, Гнойнишки обнажил саблю.

— Чтоб никто ни звука! Или я вас перережу, как кур! Слушайте. В течение пятисот лет, да, в течение целых пяти веков в Болгарии не было такого дома, такой семьи, которую не попирала бы нога нехристя. Так или не так, мерзавки?! Ну, так вот именно это и хотят опять накликать на наши головы продажные душонки, подобные этому червяку!

Маленький полковник ткнул саблей в сторону Дырленского, съежившегося в комочек перед солдатами.

И тот содрогнулся — весь почерневший, с остекленелыми глазами.

Все это почувствовали. Полковника передернуло от отвращения, и он шумно харкнул в лицо связанного.

— Тьфу, позорное клеймо на земной коре! Женщины! Болгарки! Эти червяки, которые по делам своим становятся предателями отечества и государства, предателями матерей и жен своих... одним словом, эти изверги, которые не жалеют даже своих детей, — чего они заслуживают, а? Только одного — плевка! Да, всенародного оплевывания! И смерти! Немедленной, моментальной, да! Оплевывания и сме-е-рти!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...Дырленский, адвокатишка, заслуживает плевка: у самого ни кола, ни двора, а туда же — мутит народ. Капаниха через головы солдат исподтишка взглянула на фруктовый сад. Сердце ее сжалось, Она дождется, когда придет черед ее близких, и тогда они увидят — все увидят. А пока она будет исполнять приказ. И она подошла к Дырленскому. Почему бы ей не плюнуть? Капаниха утопила бы в своих плевках весь мир!

Женщины потянулись одна за другой — плевали.

И оцепенели. Блеск штыков преломился: связанный адвокат — маленький, одеревенелый, коротко вскрикнул и, как чучело, взлетел над землей, поднятый на штыки.

...Ясное дело, теперь женщины попадают в обморок — одна за другой. И их опять поволокут в передний двор, как же иначе?

Ничего. Конечно, можно было бы оплевать не живых, а трупы. Ну, ничего.

Ячо, прокурор, однако же, был возмущен. Непростительный промах! Перебей их, собери трупы в кучи, а там плюй, сколько хочешь!

— Еще бы!

Они были одного мнения — прокурор и кмет, притаившиеся у заднего входа. Нако придумал даже нечто более сильное.

— Эти военные — какой с них спрос, Ячо! Желаешь перевоспитать народ — хорошо! Разложи трупы посреди базарной площади, полей их керосином, и пусть все горожане проходят мимо и плюют! А потом подожги! Пусть горят. Пусть горят дни и ночи — в назидание на веки вечные...