Когда гремели пушки - Николай Внуков

Повеселел и Славка. В душе он даже завидует Вадьке. Принесет он сухари — ешь, дядя Андрей, поправляйся! Может быть, даже расскажет про тот довесочек. Теперь-то уж не стыдно. Теперь он не с пустыми руками…

На радостях Славка забыл, что попал Вадька на самую передовую. Там все по траншеям передвигаются. Или в белых маскировочных халатах. А Вадька в большой, не по росту черной стеганой телогрейке. Сухари за пазухой.

Выбрался он из траншеи на тропинку, оглянулся на провожавшего старшину. А тот кричит:

— Ложись, дурной, мина! — Старшина по звуку определил.

Вадька нырнул в воронку, выждал. Невдалеке разорвалась мина. За ней вторая, уже поближе.

— Лежи, лежи! — командует старшина из траншеи. А Вадька или не слышит, или страху поддался. Выскочил из воронки, но тут же в другую ткнулся. От воронки к воронке… Старшина в траншее ни жив ни мертв — за Вадьку боится. А Славку за столом озноб бьет. Словно это он сам ползет под минами… Сжался в комок, ждет, когда же писатель выведет Вадьку из-под огня. Но писатель молчит. Как видно, обдумывает.

Славка не вытерпел.

— Его не убьют? Нет?

— Не убьют! — подтвердил Евгений Аристархович. — Он еще дождется нашей победы.

Леонид Семин

МЕРТВАЯ ПУШКА

Быль

Он пришел в наш дом ночью. Я слышал, как он в чем-то тихо и горячо убеждал бабушку.

Утром бабушка подвела меня к незнакомому человеку, сказала:

— Это твой родной дядя Вася. Поживет у нас…

Я удивленно покосился на черноволосого усатого человека, усмехнулся. Ведь у дяди Васи голова рыжая и лицо узкое, а у этого круглое, и черный он, как цыган. Однако спорить с бабушкой не стал. Раз надо, буду говорить, что это мой родной дядя Вася. Понимаю, не маленький…

— Вот и отлично, — улыбнулся незнакомец.

Улыбка у него была широкая, добрая, как у настоящего дяди Васи. И подмигивал он точно так же.

Мне было десять лет. Мы жили в своем дачном домике на станции Саблино, что в сорока трех километрах от Ленинграда. Признаться, никто не ожидал, что гитлеровцы так быстро придут к нам. Бабушка, правда, собиралась уезжать в Ленинград, но что-то медлила. Впрочем, все надеялись, что немцев вот-вот остановят.

Они обосновались в Саблино крепко. В центре поселка целую улицу опутали колючей проволокой, устроили там лагерь для пленных. К станции подходили эшелоны с боеприпасами, автомашинами и солдатами. Дядя Вася мрачно наблюдал из окна за выгрузкой, что-то сердито ворчал.

Наш дом стоял на краю улицы возле леса. Прежде я часто в лес бегал. Но когда пришли фашисты, пришлось сидеть дома.

Дядя Вася подарил мне замечательный ножик, который можно было носить на цепочке на поясе, — никогда не потеряешь.

Потом смастерил ветрянку-вертушку с двумя «мальчиками-болванчиками». Когда дул ветер, вертушка начинала быстро крутиться и с помощью ниточной передачи вращала колесико, к которому хитро были прикреплены болванчики, вырезанные из дерева. Они начинали часто-часто кланяться друг другу и, если смотреть снизу, казалось, будто норовили стукнуться лбами.

В наш дом, как и во все дома поселка, приходили немецкие солдаты, проверяли документы.

— Погодите, придет ваше время, — сказал после одной такой проверки дядя Вася.

Иногда он брал лукошко и уходил в лес за колосовиками. Но возвращался без грибов. Запирался в боковую тесную комнатку, заваленную всякой рухлядью, и что-то там мастерил.

Однажды я лежал с закрытыми глазами. Бабушка и дядя, наверное, думали, что я сплю, и тихонько переговаривались. Он дважды произнес тогда непонятные для меня слова: «Орудийный замок… Все дело в нем. Потому и пушка мертвая…»

Лишь спустя некоторое время я узнал, что в лесу, почти посреди болота, была припрятана небольшая пушка и ящик снарядов и что артиллерийский техник Василий Привалов по заданию командования перешел линию фронта, чтобы отремонтировать эту пушку и обстрелять станцию.

Помню, однажды утром дядя Вася прощался с бабушкой и со мной. Бабушку он расцеловал, а меня похлопал по плечу и широкой своей ладонью растрепал волосы на макушке.

Бабушка после его ухода была печальна. Она сидела у окна, вздыхала и что-то шептала про себя, к чему-то настороженно прислушивалась и все поглядывала на железнодорожную насыпь и на станцию.

Я сел с нею рядом и тоже стал смотреть: то в окно, то на бабушку.

Лицо у нее в это утро было очень-очень старое.

У станционного желтого дома медленно расхаживал часовой в каске и с автоматом. Было очень тихо — ни одна ветка на деревьях не шевелилась.

Вскоре к станции крадучись, без гудка, подошел поезд. Наверное, оттого крадучись, что фронт был недалеко. Пушки грохотали где-то за лесом, в стороне Ленинграда, как будто там начиналась и никак не могла разразиться гроза. От нечего делать я пересчитал вагоны. Их оказалось тридцать четыре. В центре состава две платформы были похожи на квадратные стога. На них зелеными кубиками лежало прессованное сено.

— Ишь даже сено везут! — удивилась бабушка. — Значит, зиму собираются тут быть, проклятые!..

И вдруг в тишине разнесся какой-то странный звук. Будто что-то очень сильно лопнуло в лесу. Бабушка даже подскочила, и руки у нее затряслись. Недалеко от станционного здания, у телеграфного столба, высоко взметнулась пыль и песок. Часовой, ходивший вдоль тускло поблескивавших рельсов, кинулся прочь и залег в канаву. Оттуда торчал лишь его зеленый стальной затылок.

Паровоз торопливо дернулся, звонко стукнулись буфера вагонов.

В лесу опять бабахнуло. Перед самым паровозом, словно преграждая ему путь, поднялся белый столб дыма.

Только сейчас я понял, что это рвутся снаряды.

Через минуту несколько кубиков сена вдруг разлетелись клочьями, а платформа, на которой они лежали, сильно качнулась.

Я увидел, как из сена потянулся дымок, а потом вспыхнуло пламя, стремительно охватив весь огромный стог.

К станции из поселка бежали немецкие солдаты. Некоторые из них на ходу подпоясывались, застегивались.

Лицо у бабушки посветлело, морщинки разгладились, она сразу как бы помолодела.

— Слава те, господи… — прошептала она.

Сухое сено горело яростно. Скоро громадным факелом запылала вторая платформа. Потом огонь пошел прыгать с вагона на вагон. Из паровозной кабины выскочили машинисты и кинулись в разные стороны.

Состав заволокло густым дымом.. Стало плохо видно, где что горит. Казалось, горело все разом. Солдаты метались в дыму, что-то кричали.

Вдруг один из вагонов ярко осветился, от него веером посыпались бело-красные хлопья искр — и страшнейший удар обрушился на поселок. Мы с бабушкой очутились на полу. Из окон с треском и звоном вылетели стекла.

— Не подымай головы, — сказала бабушка. — Снаряды рвутся.

Больше такого страшного взрыва не было. Но и от тех, которые раздавались каждую минуту, весь наш дом вздрагивал. Я боялся, что он вовсе развалится. Осколком скосило макушку у столетней ели, и она зеленым парашютом слетела на землю.

— Лежи, лежи, — повторяла бабушка, и мы теснее прижимались к полу, засыпанному осколками стекол.

Пожарище бушевал на железной дороге до глубокой ночи, пока вагоны не превратились в черные железные скелеты…

Илья Туричин

ЗЕМЛЯНИКА

Рассказ

— А еще бывают пироги с черникой. Едал?

Минька отрицательно помотал головой. Шея у него была тоненькая-тоненькая, а голова большая, словно тыква на стебле.

Витяй зажмурил глаза и долго смачно цокал языком, показывая, как вкусны пироги с черникой.

— Мамка пекла… Давно-о-о… В чернику-то песок сахарный сыплют. Лопнуть на месте! — добавил Витяй, подметив недоверие в глазах товарища. — Сла-адкие пироги.

Минька поморгал белесыми ресницами и вздохнул. Не едал он сладких пирогов. И несладких не едал. Вот калитки с картошкой мать пекла. Корочка темная, хрустит. Вкусно!

— Есть хочется, — сказал Минька.

— Хочется, — согласился Витяй.

Они сидели в тени елки возле самой дороги. Солнце палило. Пустая серая дорога казалась выжженной. И рыжие стволы сосен, и придорожная травка — выжженными. А здесь, в тени, было сносно. Только мухи одолевали.

— Давай поедим, — предложил Минька.

— Давай, — согласился Витяй и вздохнул. Идти еще далеко: до станции километров десять да обратно до дому, считай, пятнадцать. Да еще на станции эшелона ждать. Когда он будет! Не по расписанию ходят. Наголодаешься!

Узелок с едой был общий, несли его по очереди. Витяй, как старший, развязал узелок, достал четыре вареных картошины, кусок хлеба и спичечный коробок с крупной желтой солью. Взвесил на ладошках картошины. Две поменьше протянул Миньке. Хлеб разделил на неравные доли и ту, что побольше, взял себе.