Когда гремели пушки - Николай Внуков

— Я могу понять эту мудрость, но более просто, современно, что ли… Мне всегда казалось, что человек искусства живет для народа, и если он изменит народу, его искусство умирает раньше, чем он сам.

Капитан отрицательно покачал головой, застегнул вторую пуговицу, но по-прежнему мягко продолжал:

— Вы будете петь русские народные песни. Что вам еще? Я, смею вас уверить, немало прожил в России и знаю, как прелестна русская народная песня! Так неужели откажетесь?

— А что, кроме песен, господин капитан?

— Ну… может быть, два-три слова по радио перед своим выступлением о том, что вы неплохо живете и поете в Германии…

— Нет!

Капитан застегнул последнюю пуговицу, плотно сел на стуле и решительно положил обе руки на стол.

— Скажите, вы верите в загробную жизнь?

— Да, если дело касается того, что не должно существовать на земле.

— То есть?

— Фашизма!

Гитлеровец встал и решительно подошел к пленному.

«Будет бить, сволочь!» — мелькнуло в голове, и он весь напрягся, ожидая удара.

Однако офицер не потерял выдержки и на этот раз, он одернул китель, как бы стряхивая желание бить, и негромко, но внятно и медленно заговорил:

— Не будьте фанатиком! Их достаточно по обе стороны нынешней баррикады. Фанатизм — черта, присущая лишь черни. Так будьте же выше и действуйте сообразно обстоятельствам. Поймите, все мы будем лежать в одном пласте земли, только одни уйдут туда раньше, вот в таком молодом возрасте, как вы, а другие еще долго будут жить и наслаждаться солнцем, как это сказано в одной немецкой поговорке: жить, ни в чем себе не отказывая. Так ради чего вы будете терять свою жизнь — то, что единожды и так ненадолго дается человеку…

— Господин капитан…

— И дослушайте меня… На земле было много войн, революций, но ни одна из них не изменила естественной расстановки личностей в обществе! Все рано или поздно возвращалось к старому: снова одни работали, другие руководили. Одни командовали, другие умирали.

— Тут все дело в том, кто на кого работает и кто за кого умирает, господин капитан…

— Оставьте, пожалуйста! Все равно в этих жерновах испокон веку перемалывалась серая людская масса — и только, но ничего в мире не менялось, хотя гибли миллионы. Так что может изменить ваше упрямство, ваш — не могу не повторить этого слова — ваш фанатизм? У прогрессивного американского писателя Джека Лондона есть великолепная мысль…

В этот момент робко приотворилась дверь и в кабинет заглянул его хозяин — комендант, но капитан-гестаповец так глянул на него, что дверь тотчас захлопнулась и майорские погоны больше не появлялись в притворе.

— …есть великолепная мысль, — продолжал капитан. — Преодоление большой трудности — это всегда приспособление к среде. Так приспосабливайтесь! У вас имеется редчайшая возможность. Я бы ее не упустил, помня мысль толкового американца.

— Господин капитан, я и эту мысль понимаю по-иному… Вы состоите в нацистской партии?

— Конечно! Но разве это о чем-нибудь говорит?

— Да! Вы принадлежите к партии, которая совершает преступление против человечества, и каждый, кто сочувствует ей или даже закрывает на ее действия глаза, не только соучастник тяжкого преступления, но и прямой преступник!

— Вот как?

— Да, так! Я не принимаю ни вашей философии приспособленчества, ни вашего оскорбительного предложения!

— Фанатик!

Капитан помимо воли вынул из кармана пистолет.

— Стреляй!

— Не намереваюсь! Это сделают другие, если вы не станете благоразумнее.

Фашист взял со стула кобуру и вложил в нее пистолет.

— Однако я думаю, что ваш фанатизм скоро пройдет и завтра я получу ваше согласие.

— Нет!

— А мы расстреляем всех ваших товарищей! Всех! Вы этого хотите? Нет? Я так и думал: вы коллективист по воспитанию и не можете позволить, чтобы из-за вашего упрямства сотня людей завтра утром легла в противотанковый ров.

— Но это же… — Певец вскочил со стула, но страшная боль в спине остановила его, словно в позвоночник воткнули штык.

— О, прекрасно! — воскликнул офицер, заметив, что пленный побледнел. — В вашем лице я вижу ту самую борьбу чувств, которой вам недоставало в течение нашей беседы. Это хорошо. До свидания, и помните: завтра — или… — Он позвонил, и часовой увел пленного в подвал.

Опять мрак, сырость, боль в спине. Тускло серел полукруг окна. «А мы расстреляем всех… Всех!.. В противотанковом рве…»

Сутулый немец принес ему еду. Много еды. Сразу в трех котелках. В ноздри пахнуло тушеным мясом, луком. На подоконник немец поставил еще флягу с чаем, фонарь и ушел.

«Умасливают…»

Старый немец пришел минут через двадцать. Он принес зеленый матрац и хотел забрать котелок, но еда была не тронута. Сутулый растерялся, опустив до колен свои длинные, как у гориллы руки, и вышел. За дверью часовой повысил голос, после чего немец опять влез в подвал, забрал фонарь и ушел сутулясь.

«Всех товарищей… Сотню людей в противотанковый ров…» Голос капитана издевательски гремел в ушах, а по всему подвалу разливался нестерпимо вкусный запах и разжигал аппетит.

Он сдавил котелок ладонями, смял его и швырнул на пол. За ним сбросил и остальное.

— Умереть, умереть!.. — простонал он и стал колотить в дверь кулаками, чтобы, когда она откроется, броситься на часового.

* * *

Очнулся он перед рассветом. За дверью меняли часового, были слышны голоса, цоканье сапог по камням двора и шум берез на ветру. Ветер, который все же разошелся к утру, залетал даже сюда, в подвал, через незастекленное окно, шевелил тощую лебеду на подоконнике. На ступеньках виднелся зеленый матрац, положенный сухопарым немцем, а на полу валялись котелки. Короткий сон все же притупил голод. Мысли стали спокойнее. Он уже решил, что пленные все равно обречены, а капитан играет на этом. Товарищей ему не спасти, если даже пойти на обман. Он понимал, что жить осталось несколько часов.

Время прошло удивительно быстро, так быстро, что он не успел ничего обдумать… Часовой открыл дверь, и на пороге показался все тот же сутулый гитлеровец. Он осмотрел подвал, покачал головой и сделал знак выходить.

Капитан встретил русского улыбкой. Когда пленный сел к столу, фашист налил в стакан крепкого чая и заговорил о погоде.

— Сегодня ветрено, — заметил он. — Здесь, в России, осень наступает немного раньше, чем у нас, в Баварии. Скоро придет октябрь, потом наденем зимнюю форму… Пейте, пожалуйста! Вот сахар, печенье… Ну, а вам о форме заботиться не нужно: вы будете в гражданском. Вам, человеку искусства, хорошо: можно не задумываться над проблемами мира и целиком отдаться своему делу. Не так ли?

— Не трудитесь, господин капитан, мне хорошо известно, какое место я занимаю в этой войне. Я солдат не по призванию, а по долгу и до конца выполню свой долг.

— Оставьте фанатизм! Скажите, у вас есть отец? Мать? Жена? Дети?..

— Не трудитесь, господин капитан. Я не дам вам развить эту психологическую атаку: я не отвечу. Я уже сказал, я выполню свой долг.

— Это ваше решение? — сухо опросил капитан.

— Да.

Офицер позвонил, и пленного увели.

Сутулый старый немец с автоматом вел его к воротам.

Когда они вышли, в лицо радостно кинулся мягкий ветер. Взору открылось знакомое поле с желтыми буграми глинистой земли вдоль противотанковых рвов; ближе, метрах в трехстах, виднелся барак, опоясанный проволокой, а вдоль него уже тянулась неровная колонна военнопленных. Он пошел было к колонне, но немец забежал сбоку и показал рукой, что надо идти ко рву.

От изуродованной снарядом березы и до глинистого бугра над рвом петляла узкая, еле приметная тропка.

«Последняя в жизни», — подумал он и почувствовал слабость в своем измученном теле.

На бугре он остановился и глянул вниз. На дне — мутная глинистая вода; стена уходила сейчас четырехметровым отвесом прямо от его ног. Он еще раз глянул вниз и удивился тому, что в мутной воде видны небо и облака…

Немец тронул его за рукав и повел обратно, к изуродованной березе, а от барака через поле вели колонну военнопленных. Он опять повернул к ним, но немец испуганно забежал наперерез и, забыв об автомате, раскинул в воздухе свои длинные руки: нельзя! Он бубнил что-то и кивал в сторону березы, где остановился, скрестив на груди руки, капитан, а рядом с ним — комендант с красной бычьей шеей.

Пленный молчал.

— Взгляните!

По краю рва уже стояли неровной плотной стеной около сотни обессиленных, друг за друга держащихся людей, а перед ними, на полроста ниже, выстроился взвод автоматчиков. Возле них расхаживал офицер, тот самый, что ударил его в бараке, и посматривал в сторону сломанной березы, ожидая сигнала.

— Вы еще можете спасти своих друзей по оружию, — говорил капитан. — Если вы не хотите петь для Германии, то вы, и только вы, расстреляете сейчас этих несчастных. Где ваша коммунистическая принципиальность и братство как ее основа? Я считаю, что…