9 1/2 weeks - Элизабет МАКНЕЙЛ

- Вы не поняли, старина. - Голос у него мягкий и любезный.

- Я же сказал вам, что вы не сделаете ей ничего плохого. Я обещаю. Ведь

она не сопротивляется, нет? Соседей на

помощь не зовет? Это ее возбуждает, вот и все.

- Ну и бейте ее сами!

- Тридцать долларов!

Матрас проваливается под тяжестью человека, который садится на кровать

справа от меня. Меня слабо стегают, и я

прячу голову под руку.

- Таким темпом вы провозитесь до завтра...

Голос звучит рядом с моей головой. Я чувствую запах пива и пота. Матрас

шевелится еще раз, сидевший справа

человек поднимается. Кто-то берет меня за волосы и передвигает мою голову. Я

открываю глаза.

- Тридцать пять долларов.

Удары становятся сильнее. Наши лица почти соприкасаются. В его глазах

почти не видно белков, зрачки

расширились. Я уже не могу ни стонать, ни сопротивляться.

- Сорок долларов, - негромко говорит он. На лбу у него блестит пот.

Тот, кто надо мной, придавливает мою спину коленом, и от следующего удара

я ору во все горло. Я молча борюсь,

стараясь снять его руку с моей головы, отодвинуть свое лицо от него, дрыгая

ногами. Он хватает меня за запястья и грубо

сжимает их, снова хватает меня за волосы и оттягивает мне голову назад.

- Давай, мальчик, давай. Пятьдесят долларов, - свистящим шепотом выдыхает

он, прижимаясь своими губами к

моим. Следующий удар заставляет меня кричать внутри его рта, а следующий за ним

так силен, что я корчусь и вою.

- Все хорошо, Джимми, - говорит он так как сказал бы официанту, который

подал ему слишком большую порцию

жареного картофеля, или ребенку, который топает ногами, капризничая после

утомительного дня.

* * *

Все это время моя ежедневная жизнь днем оставалась такой же, как всегда:

я была независима, сама оплачивала

свои расходы (завтраки, плата за пустую квартиру, квитанции за газ и

электричество, дошедшие до минимума), сама

принимала решения, сама делала выбор. Но ночью я становилась полностью

зависимой, полностью на чужом иждивении.

От меня не ждали никаких решений. Я ни за что не несла ответственности, мне не

приходилось выбирать.

Я это обожала. Я это обожала. Обожала. Правда. Я это обожала.

С того мгновения, как я затворяла за собой дверь его квартиры, я знала,

что мне ничего больше не нужно делать,

что я здесь не для того, чтобы делать, а чтобы "быть сделанной". Другой человек

взял под контроль всю мою жизнь, вплоть

до самых интимных ее подробностей. Если я уже ничего не контролировала, взамен

мне было разрешено ни за что не

отвечать. Неделя за неделей чувство того, что я освобождена от всех забот

взрослого человека, приносило мне огромное

облегчение. "Хочешь, я завяжу тебе глаза?" - это был первый и последний

серьезный вопрос, который он мне задал. С этого

мгновения мне больше не пришлось принимать или отвергать (хотя один или два раза

мои возражения были составной

частью ритуала: они призваны были показать мое полное подчинение); речь больше

не шла ни о моих жизненных,

моральных или интеллектуальных вкусах, ни о последствиях моих поступков.

Оставалась только сладостная роскошь быть

зрительницей своей собственной жизни, полностью отказаться от своей

индивидуальности, беспредельно наслаждаться

отречением от собственной личности.

* * *

Я просыпаюсь с легким недомоганием. После завтрака лучше не становится, а

в одиннадцать часов мое состояние

ухудшается. В полдень меня начинает страшно трясти. Я заказываю куриный бульон,

мне его приносят в кабинет, но первая

же ложка кажется мне серной кислотой, а вторую я уже проглотить не могу. В три

часа я сознаю, что это не легкое

недомогание. Я вызываю секретаршу и говорю ей, что я больна и возвращаюсь к себе

домой.

Войдя в квартиру, я с трудом запираю за собой двери. Воздух в комнатах

затхлый. Жарко и душно. Перед

закрытыми окнами пляшет пыль, зеркало над камином ослепительно блестит. Я

добираюсь до кровати, не в силах унять

дрожь, но не могу влезть под одеяло. В конце концов натягиваю себе на плечи

покрывало. Когда я пробую оторвать голову

от подушки, чтобы встать и задернуть шторы, все плывет передо мной, и я

вынуждена закрыть глаза.

Из кошмара, в котором меня пожирают огненные муравьи, меня вырывает

телефонный звонок.

Я сдергиваю покрывало и подношу трубку к уху, не открывая глаз.

- Что-нибудь случилось? - спрашивает он.

- Должно быть, схватила инфекцию или что-то в этом духе.

Теперь я умираю от холода, как будто лежу на льду, а не на стеганом

одеяле.

- Я сейчас буду.

В трубке щелкает, потом начинает гудеть.

- Нет, - говорю я, кладя руку с трубкой на грудь. Я и вправду больна. В

разгар лета! Смешно, тем паче что я вообще

редко болею.

На этот раз меня будит дверной звонок. Я не шевелюсь. Звонок снова

прерывисто звонит. В конце концов, мне

кажется, что шум выносить тяжелее, чем встать. Я, не открывая глаз, тащусь к

двери. Я тупо повторяю ему, что я хочу

остаться дома, но он берет меня за руку, ногой закрывает дверь и ведет меня к

лифту.

- Я никого не выношу, когда я больна, ненавижу, чтобы около меня кто-

нибудь был, - едва слышно говорю я ему на

ухо. - Правда. Я хочу болеть в своей постели, - я даже повысила голос.

- Только не тогда, когда ты настолько больна, - говорит он, заталкивая

меня в лифт.

У меня так кружится голова, что я не могу ответить. Он почти несет меня

до такси, которое нас ждет. Потом снова

лифт, и вот я снова в постели, которую я теперь знаю лучше, чем свою, в одной из

его рубашек.

Я слышу, как сквозь туман:

- Я пойду куплю термометр.

Во рту у меня то все горит, то леденеет. Смутно слышу, как он говорит по

телефону.

Кто-то трясет меня за плечо.

- Это один мой друг. Он лечит на дому.

Надо мной склонился розовощекий мужчина, его зубы измазаны постным маслом

и движутся со страшной

скоростью. Потом он осматривает горло. Позже я снова слышу голос:

- ...пойдите в аптеку за...

Мне дают какие-то таблетки. Я снова пытаюсь объяснить, что не люблю

видеть кого бы то ни было, когда я больна,

и этому правилу никогда не изменяла с подростковых лет. Но у меня все тело болит

так, что всякое усилие мне кажется

чрезмерным.

Я просыпаюсь в строго обставленной комнате. На будильнике четыре часа