Тень Жар-птицы - Лариса Исарова

Умные у Дорки глаза, только нос все заслоняет, с ней надо, закрыв глаза, разговаривать. В нее какой-нибудь слепой влюбится, голос красивый, говорит умно.

— При сильных учителях и ученики умнее, — сказал я, — в начале года мы совсем дурнями были…

— Я не люблю умных женщин, — заявила Дорка, — с ними всегда тревожно, нельзя предугадать их поведение, они недобрые…

— А Дед Мороз?

Дорка заулыбалась.

— Моя мама знала инженеров из ее КБ, говорили, блестящим конструктором была…

— И чего ее в школу занесло? Сидела бы на пенсии и поплевывала в потолок…

— Она пришла к нам, когда у нее умер муж, чтоб не сдаться… Одна осталась, ее сын раньше умер…

— Вот это старуха!

— Мы рядом живем, мама ее знает давно, и я часто думаю, что только так и надо жить…

Голос ее звучал, как у мудрой совы, и глаза похожи, круглые, желтые, только сова красивее.

Но насчет Осы я не согласен. Если она плохая, так и я такой же. Почему со всеми людьми должно быть интересно?!

А потом, что у Осы может взять такой, как Петряков или тот же Митька?! Она для высокоразвитой материи… А их потребности и желания все на носу написаны…

Лето проскочило со скоростью света. Был в трудовом лагере, потом поехал к тетке в Крым. Провожали Митька и Варька. И через час обнаружил, что деньги и билет остались в дядькином планшете, который смеху ради надела на себя Варька еще у меня дома.

Меня высадили, и я стал добираться электричками по принципу — «минус контролер». В конце концов так захотел есть, что готов был стать людоедом. Чтоб этого избежать, решил загнать пиджак какому-то ханурику, но тут возник контролер, я сиганул из поезда и попал точно в единственную лужу на сто километров вокруг. Пиджак потерял минимальную товарную ценность. Потопал я пешком, решив, что километров сорок для геолога — пара пустяков. Может, и так, только когда в животе есть что-то, кроме воздуха. Потом какой-то деятель меня подвез на грузовике и чуть не побил, узнав, что взять с меня нечего, но мой рост — надежная защита от калымщиков. Обиднее всего, что он лопал всю дорогу, а я только зубы стискивал от запаха колбасы с чесноком.

Новая неудача номер три ждала меня у тетки через день. Нашел я ее дом, уже затемно, собаки брехали, схватил я какую-то палку, что-то упало, я отбился и пошел ощупью искать свой топчан. Я у нее всегда в передней под лестницей ночую. Нашел, завалился, и вдруг кто-то как заорет, словно его на мелкие кусочки режут. Но я спать хотел, ничего не соображал, открыл и закрыл глаза, думаю: а, пропади оно все пропадом, если без еды, так хоть высплюсь. Утром оказалось, что я свалился на топчан, на котором спала теткина жиличка. Она вскочила, а я даже не шелохнулся. И еще когда я палку выдернул, чтоб собак отогнать, то нечаянно вырвал столбик, на котором у них белье висело, все перемазалось, собаки побежали, в общем, тетка сразу заставила носить воду для большой стирки. Правда, сначала накормила. Она предсказывала, что такой недотепа обязательно утонет, когда в море войдет, и требовала, чтобы со мной купался ее сын, лет семи. Я ни с кем не мог познакомиться — он сразу орал: «Сережа, домой, мама велела тебя привести засветло!»

Очень нахальный, и хотя тетка говорит, что мы похожи, я не согласен. Правда, она вспомнила, как у нас гостила, когда я чуть дом не спалил. Я решил тогда ликвидировать двойку по русскому языку, вырвал страницу из тетради, порвал на маленькие кусочки и начал поджигать и выбрасывать в окно. Дул ветер. Мои пылающие бумажки взлетели к соседям на втором этаже. Они сразу меня заподозрили, я уже имел славное имя в нашем доме. Но я открыл им дверь и сообщил, что давно не хулиганю, а даже мою посуду, и предложил зайти посмотреть. А потом возле дома нашли обложку от моей тетради, пестревшую, с моей фамилией. Отец меня крепко вздул, а мать послала к ним извиняться. Пришлось идти, как Бобику, но соседи мне посочувствовали и дали конфету, когда заметили, что я не могу сесть.

Тетка все это за обедом рассказывала, я хихикал, но ничего не помню. Неужели склероз? Вот до чего учеба доводит! Поэтому я поклялся — за лето ни одной книжки и почти выполнил клятву. Тем более что у тетки, кроме книг по садоводству, ничего в доме не было. Только еще детектив без обложки, кто-то из дачников бросил. Ну, мура! И как это люди могут так бумагу переводить?!

Занятия начались. Через день пришел в класс, а там сидит Антошка и ревмя ревет. Кто хохочет, кто жалеет, Варька плечами пожимает. Оказывается, Ланщиков взял на дачу ее кроликов, а обратно не привез. Съел с компанией. И даже не соврал, скотина, подробно расписывал, какие они были вкусные и жирные.

Антошка так убивалась, точно отца потеряла. Совсем не повзрослела и косу не постригла, хотя Варька в лагере предсказывала, что она это сделает. Сейчас она по росту самая маленькая в классе, меньше Горошка и Комовой. А я по-прежнему самый длинный, хотя меня начали догонять Куров и Лисицын.

Оса начала урок с того, что спросила, кто хочет по литературе иметь тройки в году? Мы обалдели, а она пояснила, что ей надо точно знать, чтоб не мучить эти личности докладами и чтением текстов. Поднялось всего рук пять. Смешно, ну зачем Кожинову или Буракову четверки?! И Митька не поднял, вот это чудно…

Странный человек Оса, она все про нас помнит, хотя не классный руководитель. Мне вдруг сказала:

— Барсов, в воскресенье день открытых дверей в геологическом институте…

И ведь ляпнул я ей о своем желании только однажды, в сочинении на тему «Любимые книги» написал, что больше всего ценю Обручева и Ферсмана.

Сегодня был потрясный урок о Горьком и после него — разговор.

Оса, рассказывая о его раннем творчестве, прочла цитату, я ее специально записал:

«Так кончилась моя дружба с первым человеком из бесконечного ряда чужих людей в родной стране своей — лучших людей ее… Много раз я натыкался на эту боязнь праведника, на изгнание из жизни хорошего человека. Два отношения к таким людям: либо их всячески унижают, сначала затравив хорошенько, или как собаки смотрят в глаза, ползают перед ними на брюхе. Это реже. И учиться у них жить, подражать им не могут, не умеют…»

И мы заспорили, кого сегодня можно считать хорошим человеком и как его принципиальность воспринимают окружающие.

Я сказал, что не люблю правильных людей, противно от их чистоплюйства…

— Это имел в виду Горький, говоря, что хороших людей многие опасаются, — начала Оса, но я ее перебил.

— Вот были мы в июле в трудовом лагере. Представляете, с моим ростом свеклу окучивать? Но я же работал, почти на животе, но работал. Так меня хоть одна собака похвалила?!

— Уж ты и работал? — фыркнула Ветрова. — А сколько напортил?

Я чуть ее не треснул, я ведь ни одного ростка зря не выдернул, не потоптал!

— Каков же твой принцип? — спросила Оса.

— Обращайся с другим так, как хочешь, чтобы обращались с тобой. Нас не тронешь, мы не тронем, а затронешь, сдачу мы дадим…

— Точка зрения совершенно равнодушного человека, — Антошка сказала в воздух, она после гибели кроликов со мной мало разговаривает, сухо, точно я виноват. Но если бы я их принес к нам, мать тоже обязательно зарезала и сделала бы жаркое.

— И вообще всегда хорошие люди всех поучают, а хоть один плохой лез когда-нибудь в воспитатели?!

Мальчишки мне зааплодировали, а Оса написала на доске три вопроса и велела дома на них письменно ответить:

1. Что такое мещанство?

2. Мещанство у Горького.

3. Современное мещанство.

И продумать тему: «Герой-одиночка у Горького».

— А что это такое? — спросил Стрепетов, он без конкретности жить не может. И я пояснил, то же самое, что отец-одиночка. Все должен делать как мать, но алиментов не получает.

А на перемене вокруг стола Осы спор продолжился. Несколько человек ходили в «Современник» и смотрели «На дне».

И начали ругать спектакль.

Вдруг Саша Пушкин высказался. Это с ним бывало редко, но уж если он начинал, монолог весь выдавал на-гора без передышки, пока завод не кончится.

— Никто не виноват, что они — на дне. Сатин — пьяница, Пепел — вор. Кто им мешал выбиваться в люди? Талантливые актеры находили признание и в царское время, как и хорошие мастеровые. Зачем все валить на среду и время?!

— Я читала, что в одном из вариантов у Горького Сатин вначале был честным телеграфистом, а когда его оклеветали, когда все от него отвернулись, спился… — вмешалась Антошка.

— А я больше всего у Горького люблю слова: «Сострадание жжет мне сердце», — закричала Варька с вызовом, и Ланщиков три раза хлопнул в ладоши.

— Ты уверена, что надо жалеть всех людей? — поинтересовалась Оса, и класс замолк на секунду, а потом взорвался разными голосами. Больше всего кричали Комова и Рябцева.

— Человека и жалеть и уважать надо!

— Женщина всегда должна жалеть!