Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной - Вика Соева

И жуткое в безумной нарисованной ухмылке надвигается из бездны темных желаний послушная скоморошечья харя:

— И когда возвращаешь слепому глаза его, он видит на земле чересчур много дурного — так что он проклинает исцелившего его, — грязные пальца держат Полину за хрупкие плечи. — Тот же, кто дает возможность бегать хромому, наносит ему величайший вред: ибо едва ли он сможет бежать так быстро, чтобы пороки не опережали его…

Распростерта на столе, голова запрокинута, детские глаза взирают со строгой сосредоточенностью целомудрия. Малолетняя блядь, подстилка, шепчет скоморох, поганец, трется, дергается, но ничто не касается детского лица, ни единой морщинки, ни искорки в глазах. Безмятежность.

— Я не проповедую нищим и калекам, слепым и чаханкам, — уголок растянутого от напряжения рта дергается и по лакированной поверхности щеки разбегаются паутинки трещин. — Не подавай нищим, ибо они богаче тебя, не излечивай калек, ибо они счастливее тебя. Еби блядей, ибо в этом смысл их жизни!

Схожу с ума? Нищие и калеки, шлюхи и бандиты, физики и писатели, прохожие и дети… Все они говорят, кричат, бурчат, эякулируют, оргазмируют, кончают и подыхают со словами Ницше, сумрачного гения, принесенного в жертву в полдень. Или нет ничего вокруг, кроме отражения в пустоте клиппот, сгнивших оболочках цимцума? Но есть ли смысл в мудрости извергнутого семени не в стыдливую влажность влагалиша, а в предательский латекс рифленного кондома? Разве женщина может творит из ничего? Она лишь принимает семя и растит его — глупая оболочка для других глупых оболочек.

— Что с тобой? — Танька щипает. Дурная привычка. Благословенная привычка. Видение сковыривается. Дитя заговорщецки подмигивает.

— Задумалась. Считаю, когда красный день календаря наступит.

— Все отверстия выше пупка — чисты, — возвещает скоморох, заправляясь, — все отверстия ниже пупка — нечисты, только у девочки все тело чисто.

— Изыди!

— А не провести ли нам сеанс шопинготерапии? — задумчиво возвещает Танька.

— Действительно, — поддерживаю редкостно здравую мысль Лярвы. Опохмел плавно перетекает в очередное возлияние. — Лучшее средство против жоппинга — шоппинг. Почему бы двум пьяным бабам и ребенку не отправиться по бутикам?

Lakeki li et hadgdegan, Zona. Я не ребенок! — протестует дитя. — У меня тоже целка сломана!

Танька доливает, в том числе и на колени дитю, дитя шипит, вытираясь полотенцем, опрокидывает стакан на Лярву, Лярва орет нечто очень похожее на мат, умудряется подхватить посуду, опустевшая тара отправляется в ведро, извлекается очередное пойло, как-то так получается, что стакан дитя наполняется вовсе не соком, но бдительная Лярва по розовелым щечкам просекает подмену, отбирает порцию и демонстративно выпивает, обиженное дитя роется в ящике, вытаскивает забытую пачку резинок с фруктовым вкусом, деловито распечатывает и надувает, Танька лижет и интересуется, неужели во влагалище имеются вкусовые рецепторы, на что Полина с презрением просвещает «деревню» насчет безопасного орального сношения, Лярва хмыкает и опять интересуется насчет того, в чем здесь фишка, с таким же успехом можно и у банана отсасывать, что гораздо полезнее для здоровья и морали, дитя орет, мол и отсасывай, никто не заставляет, только если в тридцать такой la revoltosa осталась, то дальше жить вообще безнадежно, Танька грустно соглашается и начинает очередную слезливую поэму о своем житье в однокомнатной хрущобе с матерью, на что юное, но бессердечное создание хладнокровно замечает, что на ее месте она manajar бы со всем городом, но на квартиру заработала, а Танька, вытирая сопли снятой блузкой, с удовольствием динамит свою увлекательную игру под названием — «весь мир против меня», но у дитя терпения нет, она посылает все танькины обстоятельства в gЭevon и далее вверх по пищеварительному тракту, названивает по сотовому папику, а Лярва, угробленная неопровержимой правдой развратной, но прагматичной юности, цепляется за руку, однако слушать не хочется, имеется огромное желание послать…

Короче говоря, когда вызванный папик заявляется на кухню, то обнаруживает там теплую компанию разновозрастных дамочек топлесс, батарею бутылок с надетыми на горлышко разноцветными и разновкусовыми презервативами, каким-то чудом надутых и гордо указующих в потолок пимпочками спермоприемников.

30. Шоппингуем

— Папик! Cingao! — дитя виснет на шее, болтает ногами. Папик почти что по-отцовски хлопает ее по попке. — Папик приехал! Tari modha ma pesab kharis!

— Сколько их у тебя? — вопрошаю и прикидываю ресурсы чемодана.

— Франсуа Паппэн, — представляется густым голосом папик. — К вашим услугам, мадмуазель…

Пары в башке Лярвы рассеиваются, она вскрикивает и прижимает измызганную блузку к грудям.

— Предупреждать надо, мужчина!

— Что есть «мужчина»? — уже с явно выраженным акцентом вопрошает папик. Паппэн.

— Kosse nanat! Не обращай внимание! — Полина продолжает висеть. — Неси меня в спальню, Chodina. Я чувствую себя так романтично… Ikasete! Sugu ikasete! Iku iku!!!

— Никаких половых актов на моей девственной постели! — ору вслед. Паппэн качает головой. Укоризненно. Полина томно закрывает глаза. Нравится чертовке, когда ее ревнуют.

— А что мне одеть? — Танька с тоской смотрит на разбросанные тряпки. — И когда я успела раздеться? Или меня раздели?

— Тебя еще и поимели, — замечаю хладнокровно. Во рту противный привкус приносящей счастье подковы. — То был страстный лесбийский акт. Любой служитель культа вас тут же бы обвенчал.

— Ах! — Танька краснеет.

Нагло ржу, но от подступающей головной боли не помогает.

— А прокурор посадил лет на пятнадцать за растление несовершеннолетних, — злорадствую.

— Не лей мне чай на спину, — Лярва приуныла. — Выпивка с утра — шаг в неизвестность…

Сижу, смотрю как подружка бродит по кухне и прибирает вещички. Очень похоже на пьяную цаплю — тонкие ножки, неуверенные шажки, замедленные нырки вниз с тревожным замиранием в самой нижней точки, и затем такое же замедленное выныривание с добычей.

— Не суетись, — жалею. Подруга, все же. Безобиднейший человек, особенно когда кроликов рисует… Кроликов? Что там Полька про аризонских кроликов толковала? Сублимация. Классика фрейдизма — акт творчества как сублимация либидо. То-то ей одни кролики мерещатся. Символизм в чистом виде. — Тань… — решаю проверить внезапно возникшую теорию.

— Чего? — цапля замирает в неуклюжем полупоклоне.

— Скажи… к тебе мужики когда больше клеятся — до того, как твои картины увидят, или после?

— На что намекаешь?

— Ни на что. Веду полевые исследования особенностей богемного секса.

— Не на ту напала. Лучше в зеркало посмотри.

— Причем тут зеркало?

— Ну, это ты у нас эксперт по таким делам. Вот и бери у отражения автоинтервью.

— Отражение — не богема.

— Ага. Я и забыла, что ты у нас не богема, а элита, хоть и научная.

— Не злись!

— Я и не злюсь, — Танька замирает, прислушиваясь к себе. — Я просто в ярости! А что до мужиков, то волочиться за мной они начинают сразу после того, как исчезаешь ты.

Ага, то есть ДО кроликов… И что это может значить? Базовая гипотеза не подтвердилась… Хотя с другой стороны…

— Привет, Hee! Заждались? Kanes li lathahat! — на пороге стоит дитя. Да… Давешнее бельишко под шубкой еще не предел эксцентризма.

— Гулп! — Танька сглатывает. — И куда ты в ЭТОМ собралась?

— Лучшее украшение девушки — скромность и прозрачное платьице, — по-отчески говорит Паппэн.

Вся в белом. Белый ультракороткий топик, белая ультракороткая юбчонка-пояс. Белые шелковые чулки на белых подвязках. Белые кружевные трусики. Такие же белые лакированные бахилы. Белая сумочка через плечо. Белый сотовый на шее.

— Que carajo quieres? Вам нравится? — дитя разводит руки и медленно поворачивается в воображаемом танце.

Наваждение. Путь в никуда. Не возжелай ближнего своего. Что же это такое — притяжение двух тел? Сродни ли оно всемирному тяготению? Или Ньютон лишь стыдливо сочинил про яблоко, когда совокупляясь с пышной молочницей в саду вдруг был озарен такой простой и для всех очевидной идеей — миром правит любовь?

Что реальнее этой девочки? Ее тепла? Дыхания? Ее доверчивого ответного объятия? Для вас познание жизни — насилие над телесностью… Сколько же вас насилует, пожирает, переваривает и испражняет все и каждого, мир, реальность?! Но истина в том, чтобы отдаться живой телесности — страстно и самозабвенно, принять ее в себя, открыв доверчиво нежную область собственных гениталий сознания, впустить внутрь и с благодарностью принять извержение переживаний — все того же семени, что оплодотворяет каждого каждое мгновение, рождает и заставляет жить.

— Ты это чувствуешь? — шепчу, тихо, почти беззвучно. — Ты тоже чувствуешь вечное оправдание жизни? Могучее движение, которому невозможно противиться? Которое оправдывает все, что только случается под небесами?