Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной - Вика Соева

— У тебя был хороший учитель… Неужели тот хряк чему-то мог научить?

— Разве ты не знаешь, jalang, что женщину нельзя ничему научить? Ano jore-me. В нас это есть… и все…

— Ты ходишь в школу?

Смех. Обычный детский смех. Ужасающая разорванность, несовместимость между переливистой беззаботностью и тяжкой обремененностью грехом. Какая-то часть все еще готова завопить в ужасе, стряхнуть крошечную пиявку, выпивающую, освобождающую от всего того, что именуется добродетельным.

На одном из островов Полинезии считаются вполне допустимым и даже желательным орогенитальные контакты родителей с детьми. Отцы вылизывают вагины дочерей, а матери — члены сыновей с их рождения и до совершенолетия. Результат — если бы устраивались мировые конкурсы на самые красивые гениталии, то островитяне без труда завоевали бы титул «Мисс Вагина» и «Мистер Пенис» впридачу.

Стыд… Стыд растекаться по простыне горячей лужицей наслаждения под изощренными ласками томной незрелости. Изгибаться, стонать, подчиниться несказанному, но неодолимому приказу, впиваясь со злостью в бесстыдно распущенный бутон, в преждевременно раскрытые лепестки… Что она может почувствовать? Может ли она вообще чувствовать? Чересчур техничные движения, обязательная программа, фигурное катание по нерастопленному льду дефлорированной, но полностью не изничтоженной детской невинности…

Слезы… Рыдания… Острова Полинезии… Теплый океан, медовое солнце, стекающее по коже тягучей сладостью… Как это выглядит со стороны? Как в порно — мать и дитя, распростертые на простынях, обессиленные, падшие…

Она кусает пятку:

— Ты не переживай, iut totok kau. Никакого совращения малолетних. Me cago en Dios y en la Puta Virgen! У меня редкая болезнь — что-то с вилочковой железой. До десяти лет я была обычным ребенком, а потом все остановилось. Понимаешь, puki basi? Тело отказалось расти. Каждый год я справляю десять лет. Странно, да, yet mang? На самом деле я гораздо старше тебя. Могу и паспорт показать, heeh men.

— Покажи.

— Leh tezayen kivsa! Потом.

— Ты лжешь.

— Я лгу, varkpoes. Posso Lamber sua buceta?

Все равно. Никаких переживаний и мук совести. Ты — домашний питомец. Что хочу, то и делаю.

— Я хочу, чтобы мы были вместе… Sy is so jags sy drup soos'n perkuleerder.

— Секс приручает людей друг к другу, но не делает их лучше.

— Ты в ответе за тех, кого приручила к jizz they bitches.

Сидим на окне. Она между ног, прижимается спиной. Чувствую запах волос, тела.

— Он не так плох, geseki, — с мнимой задумчивостью изрекает дитя. — Иначе, что бы со мной, horo ga shik, случилось… Попрошайничала бы… Singarte Un caballo! Отсасывала за кусок хлеба у всех желающих в привокзальном сортире… Знаешь, как пахнет привокзальный сортир? Tari ma no piko mare! А знаешь какой вкус? Keerlees! Немытые, сморщенные… Come Mierda! Перебороть тошноту. Сглотнуть горечь. Но когда нечего жрать, kiram tu mazhabet, все остальное безразлично. Я долго не могла понять, почему им это так нравится… Подумаешь… Shakli b'tahat! Разве жратва может сравниться с пырянием? Только сейчас понимаю, как все жутко. Beastybawz. Дно. Ниже не упасть.

— Новая выдумка? — шепчу ей на ушко. — У тебя речь благовоспитанной, хотя и развратной девочки…

Полина хихикает:

— Pinga, мне бы хотелось такого сюжета. Маленькую blyad' — побирушку подбирает богатый папик на крутой тачке. Пигмалион, Knee Be She Be Peck Pojie Da… Потому что… — чувствую ее озноб, крепче прижимаю. — Потому что такое все равно лучше, singa tu madre, чем… чем когда тебя с шести лет, bhose, имеет собственный отец… чем когда в восемь лет ты уже знаешь, что такое аборт… blyadskaya акселлерация! Por Mung Tai! А у всех вокруг просто заткнуты рты… пачками денег… и личный гениколог заталкивает расширители… даже не в pizdu, а так… pizdushku… Mi iten ve kol a haim shelha ye’afhu le ge’inom aley adamot! Хочешь знать, что он мне подарил? Абортированный зародыш в формалине. Который теперь стоит на полке и слушает, как его дед и отец в одном лице дерет его несостоявшуюся мать… Anda la puta que te pari. Иногда я очень жалела, что ему не позволили появиться на свет — несчастному pendejo… Он бы стал моей любимой игрушкой, hijo de joputu. А когда его дрючок начал вставать, то я бы ему дала. Jebem ti mater zguza! И мы бы наплодили еще идиотиков… Целое семейство Choodmarani…

— Опять выдумываешь?

Она трется щекой о плечо:

— Я же хочу тебе понравиться, shipcenchi. Разве я не должна слушаться свою хозяйку? Ne boji na hal ta ra.

— Для этого вовсе не нужно лгать.

— С вас только высокохудожественное ню лепить, — объявляет появившаяся на кухне Танька. Волосы растрепанные, взгляд похмельный. — У меня знакомый худик имеется… — пьет из банки жадными глотками. — Баб снимает, как бог… во всех смыслах снимает, — добавляет неуверенно, прижимая кончики указательных пальцев к вискам.

— Тебе опохмелиться надо и jodete y aprieta el culo! — с пониманием говорит Полина.

— И то верно, — поддерживаю. С возникновением Лярвы что-то разрушается в доверительном интиме. Ничего не остается как расцепить обьятья, сползти с подоконника. — Портвейн будешь?

— Буду, — стонет Танька. — Но с отвращением.

29. Опохмеляемся

— Как отличить фабричную поделку от настоящего искусства? Очень просто, — Танька подцепляет селедку, запивает ее «Тремя топорами». — В искусстве всегда есть тайна.

— Как в женщине? — интересуется Полина.

— Хммм… А какая в женщине тайна?

— Ну… например, ghundi rundi, даст она или не даст.

— Дитя, — нежно говорит Лярва, — вот в этом-то как раз никакой тайны нет.

Хлебаю фруктовое бродилово, листаю книжечку, слущаю в полуха. Танька не в курсе и, наконец-то, ощущает собственное превосходство перед кем-то в делах альковых. Жадное внимание растленного дитя ей льстит.

— Так вот… Где мы?… Ах да… В искусстве всегда есть тайна. Современное же, так называемое, «искусство» не более, чем колоссальное поточное производство стандартизированных товаров. Как их там, Вика? — Лярва щелкает пальцами, дитя с порочным интересом разглядывает ее объемистые формы. — Си… си… да, симулякры! Точно! Переведи на русский.

— Символическая коннотация на небытийные псевдообъектные формы.

— Oblyamudyevshaya strapizdihuyulina! — с чувством выражается дитя, но Танька в интеллектуальном угаре не обращает внимания.

— Но пустые оболочки, которые по недомыслию именуются искусством, тоже жаждут души, которую из нас и выпивают. Мы тешим себя — ах, какие мы культурные! Ах, как мы понимаем супрематизм! Ах, искусство доступно каждому! А вот… а вот… — Лярва безуспешно пытается сложить фигу.

Chupas las nalgas de monos grandes, — подсказывает дитя-сквернослов. — Thor Bhapey To Ma Rey Sudhithey Ek Butol Shorshar Toil Lagey.

— Мы стали бездушными? Наше искусство вы… вы… со-са-ло нас!

— По этому поводу, weet-koh-saw, — история! — объявляет Полина. — Умер один kuso jiji. Его вдова решила узнать — как он там, gansha suru, устроился в загробной жизни. Пришла к экстрасенсу, lech zayen para, чтобы он, Loog-Ga-Ree, устроил ей связь с потусторонним миром. Все пучком, отзывается дух почившего мужа. Вдова рыдает, street meat, интересуется — как он там без любимых гамбургеров. Тот отвечает, мол, все окей! Утром он, bajar al pozo, встает, ест, трахается, chutia, потом опять кушает и опять трахается, затем снова кушает и снова трахается… Вдова в шоке, спрашивает: «Так кто же ты сейчас, милый?» Милый Go-ja отвечает: «Кролик в Алабаме!»

Тишина. Дитя наслаждается. Танька мрачнеет, высасывает очередной стакан пойла. Кролики — болезненная тема.

— Какой же он гад! — морщит нос Лярва. — Галлерейщик хренов! Обещал взять на комиссию, но так ничего и не продал. Одним словом — Гельминт! В любую жопу пролезет, если надо, и своих бездарей туда же протащит.

— Это ты о Мураде — Bukhree chodh? — между делом интересуется Полина, собирая наслюнявленным пальчиком крошки со стола.

— А ты откуда его знаешь?! — пугается Лярва.

— У него прозвище — Доджсон, sekki, — поясняет дитя.

Танька в ступоре. Интимные подробности биографии преподобного Доджсона ей неизвестны.

— Ну и что?

— Ничего.

— Но ведь ты что-то хотела сказать?

— Я все и сказала, Gori Gandh Randh, — дитя неотрывно рассматривает закапанную портвейном танькину блузку, облизывая пальчик. — Остальное тебе решать. Yalla, lech lesahek berofe ve ahot yim hakelev shel hashchenim.

— Вкусный пальчик? — показываю кулак. — Дама не в курсах, так что губки не распускай.

Страсти. Что же такое человеческая жизнь, как не стремление иметь стремления, как не желание иметь желания, как не переживания переживаний, и все остальное — упаковка, в которую облечены страсти, желания, переживания. Контейнер, коробка из под конфет, которая сделана, без сомнения, из более долговечного материала, чем ее содержимое, но чье существование редко длится дольше существования самих сластей. Мир существует, вопреки безнадежным солипсистам, но нам он дан не иначе, как через призму разума и чувств, в чьей власти заретушировать его сепией или заставить полыхать красками. Всяческие кривотолки об объективности не более, чем страх и неуверенность перед самим собой, подспудное желание переложить ответственность за свое существование на некие иллюзорные «обстоятельства». В людях нет людей. Иногда встречаешь такого, и вместо человека видишь огромное ухо на тонком стебельке, прислушивающегося к гласу «реальности».