Вальтер Беньямин. Критическая жизнь - Майкл У. Дженнингс

более или менее в хронологическом порядке, самое раннее письмо в подборке на самом деле датировано 1767 г., а первым в книге помещено письмо, написанное в 1832 г.; следующим идет письмо 1783 г. Некоторые из писем Беньямин не датирует, тем самым маскируя то, что они выбиваются из хронологической последовательности. Более того, маскировка представляет собой одну из отличительных черт сборника: даже то, что он выдержан в духе несомненного классицизма – по сути, в его состав включены письма большинства ключевых культур немецкого культурного канона, – в данном случае представляет собой отвлекающий маневр, маскирующий скрытую атаку на испорченность и самодовольство. Разумеется, отчасти таким камуфляжем книга была обязана Ресслеру, вследствие политических и финансовых соображений надеявшемуся на хорошие продажи. Стратегии самого Беньямина были одновременно и более тонкими, и более подрывными.

Для собранных в книге писем характерна заметная автобиографическая струя, включающая темы лишений, изгнания, кризиса и того, что Ницше называл amor fati. Адорно, прочитавший книгу от первой до последней строчки за одну ночь сразу же после того, как получил ее в начале ноября, отмечал, что был поражен «источаемым [ею] чувством скорби» (BA, 159); от каждой ее страницы веет такой печалью, что «Людей Германии» можно принять за продолжение «Происхождения немецкой барочной драмы». В обоих текстах находит выражение метафизическая теория «истории в настоящем», в своих основах восходящая к таким ранним работам Беньямина, сочиненным под влиянием Ницше, как «Метафизика молодости» и «Жизнь студентов». Сборник писем был составлен в то время, когда Беньямин оттачивал идею о том, что некоторые исторические периоды связаны друг с другом объективными структурами – речь идет о существовании некоего «исторического принципа», благодаря которому эпохи, разделенные большими промежутками времени, тем не менее могут оказаться синхронными. Тема «истинного гуманизма», разумеется, всегда присутствовала в текстах Беньямина, как и соответствующий вывод о том, что современная Германия была готова заменить его антигуманизмом. «Люди Германии», изданные после берлинской Олимпиады 1936 г., напоминали о другой Германии, в которой отношения между людьми могли основываться если не на мире, то по крайней мере на учтивости, дружелюбии и возможности совместной скорби. Тем не менее подрывные стратегии Беньямина не ограничиваются противопоставлением более достойных традиций нынешней испорченности. На экземпляре «Людей Германии», отправленном Шолему, Беньямин сделал такую надпись: «Не найдешь ли ты, Герхард, для воспоминаний твоей юности каморку в этом ковчеге, который я построил, когда начался фашистский всемирный потоп?» (SF, 202; ШД, 329–330). Слово «ковчег» (Arche) в этом посвящении – не только судно, ставшее для Ноя спасением от потопа, но и греческое arkhē – «начало». Глубочайший импульс к спасению – типичное беньяминовское понятие – скрывается не столько в идеях, выраженных в этих письмах, при всем их глубочайшем гуманизме, а в языке текста, созвучном исторической эпохе. Как всегда у Беньямина, истина оказывается скрытой в слое определенных слов, существующих в определенном контексте, и он явно надеялся, что в некоторых читателях из Третьего рейха встреча с языком их давно усопших соотечественников разбудит те искры узнавания, которые ведут к сопротивлению. Впоследствии Беньямин писал Францу Глюку, что «Берлинское детство» и «Люди Германии» подобны соответственно субъективным и объективным аспектам одного и того же вопроса (GB, 5:423).

Одновременно с переговорами о том, в каком виде будут изданы «Люди Германии», и о соответствующих финансовых условиях Беньямин работал над отчетом о текущем состоянии французской литературы, заказанным редколлегией Das Wort. Темой отчета стали дебаты, развернувшиеся весной 1936 г. вокруг второго тома дневников Андре Жида. Они служили ценным источником сведений о литературном творчестве Жида в 1914–1927 гг., но в то же время стали известны содержавшимся в них описанием его пути к коммунизму (с которого Жид вскоре сошел). В качестве объекта для анализа Беньямин выбрал ответ писателя-антикоммуниста Тьерри Молнье Mythes socialistes («Социалистические мифы»). Беньямин характеризовал свое собственное эссе как теорию фашистского искусства, и по сути оно читается как постскриптум к его эссе о произведении искусства, но такой постскриптум, в который перетек весь политический пыл, выброшенный из той работы. Оно остается одним из самых тенденциозных текстов Беньямина. Как и сборник писем, это маленькое эссе было издано с быстротой, от которой Беньямин давно отвык: он отправил его в редакцию в середине августа, а уже в ноябре оно вышло в свет (см.: GS, 3:482–495). Однако гонорар за него был выплачен далеко не столь оперативно, и Беньямин какое-то время забрасывал Бределя все более резкими письмами и телеграммами, требуя от него своих денег.

Последние дни пребывания Беньямина в Дании были омрачены еще одним диспутом с Шолемом, который в августовском письме прохладно отозвался об эссе Беньямина о произведении искусства: «Твое эссе показалось мне очень интересным. Я впервые встречаю нечто, настолько подхлестывающее размышления философского плана о кино и фотографии. Но я слишком слабо владею специальными знаниями, чтобы иметь возможность оценить твои прогнозы» (BS, 185). Беньямин был задет этим высокомерным пренебрежением к тому, что он считал квинтэссенцией своих текущих идей, не говоря уже об отношении к кино и фотографии:

Меня… очень огорчило то принципиальное непонимание, с которым мое последнее эссе, судя по всему, встретил твой разум (и я использую здесь это слово не только в его формальном смысле). Если в нем не нашлось ничего, что бы вернуло тебя в ту страну идей, в которой мы оба чувствовали себя как дома, то мне поначалу придется предположить, что все дело во французском языке, а не в том, что я нарисовал совершенно новую карту одной из провинций Франции. Смогу ли я когда-нибудь предоставить тебе немецкий вариант, остается вопросом таким же открытым, как и то, застанет ли он тебя в более восприимчивом настроении (BS, 186).

Вместо того чтобы использовать эту ситуацию как предлог для еще большего отдаления от своего старого друга, Беньямин самым энергичным образом давал понять Шолему, что если они хотят сохранить свою старую дружбу, то каждый из них должен преодолевать физическое расстояние между Европой и Палестиной, прилагая больше стараний к тому, чтобы глубже вникнуть в творчество друг друга.

Решив не утруждать Хоркхаймера своим предложением представлять институт на декаде в Понтиньи, потому что из-за этого пришлось бы уехать из Дании прежде, чем Беньямин был бы готов к этому, он покинул Сковсбостранд и Брехтов 10 сентября, сделав однодневную остановку в Париже, прежде чем направиться в Сан-Ремо, куда он прибыл в конце сентября. К моменту его приезда город накрыла волна жары, приковавшая его к пансиону Доры. Как только сделалось более прохладно, он сразу же возобновил свои ежедневные прогулки в предгорья. Этот визит был коротким, но