Вальтер Беньямин. Критическая жизнь - Майкл У. Дженнингс

не замечает деструктивного начала не только в карикатуре, но и в проявлениях сексуальности, особенно в оргазме… Фукс не понимает исторического аспекта, присущего предвкушению в искусстве. Для него художник в лучшем случае выражает в себе исторический статус-кво, но только не грядущее» (GS, 2:1356). Это неоднозначное отношение отразилось в письме Хоркхаймеру, которым сопровождалась отправленная ему рукопись:

Вам лучше, чем кому бы то ни было, известно, сколько всего свершилось во всемирной истории и в частной истории с тех пор, как впервые родился замысел этой работы [о Фуксе]. То, что этот замысел был сопряжен с определенными трудностями, нами уже обсуждалось… Я старался сказать о Фуксе все, чего он, как мне казалось, заслуживает, – порой настолько удачно, а порой настолько же неудачно, насколько было возможно. Вместе с тем я стремился к тому, чтобы моя работа заинтересовала более широкого читателя. Именно имея все это в виду, я попытался дать критический разбор методологии Фукса и прийти к положительным формулировкам по теме исторического материализма (GB, 5:463).

В конечном счете Фукс интересовал Беньямина меньше, чем представившаяся ему возможность изложить свои собственные идеи. Сравнивая эссе о Фуксе с критическими высказываниями Адорно в адрес Мангейма, Беньямин продемонстрировал, что вполне осознает ту «сноровку», с которой они оба «высказывали [свои] сокровенные мысли – неизменно ненавязчиво, но не идя ни на какие уступки» (BA, 168). Хоркхаймер и его нью-йоркские коллеги были очень довольны результатом. 16 марта Хоркхаймер писал о том, что это эссе станет особенно ценным материалом для Zeitschrift, поскольку в нем преследуются те теоретические цели, которые ставит перед собой сам журнал; кроме того, Хоркхаймер предложил ряд мелких поправок, и Беньямин согласился с большинством из них. В апреле в текст были внесены дополнительные поправки, предложенные самим Фуксом, которому Беньямин отослал свое эссе. Однако реальный процесс редактирования повлек за собой трения. Самым неприятным для Беньямина было решение редактора выбросить из эссе первый абзац, в котором творчество Фукса помещалось в контекст марксистской теории искусства. Как в мае объяснил ситуацию Лео Левенталь, говоривший от имени Хоркхаймера, редакторы по «тактическим» соображениям не желали создавать у читателя впечатление, что они публикуют «политическую статью»[430]. Судя по всему, Беньямин так и не смирился с удалением первого абзаца, который был опубликован лишь в составе его Gesammelte Schriften. С изданием эссе в Zeitschrift пришлось ждать до октября, поскольку Хоркхаймер не хотел, чтобы оно негативно отразилось на ходе «бесконечных» переговоров с немецкими властями о вывозе коллекции Фукса из страны (см.: GB, 5:550).

Тревоги института оказались необоснованными: в отличие от эссе о произведении искусства статья «Эдуард Фукс» вызвала весьма вялую реакцию со стороны современников. Беньямину самому пришлось заботиться о том, чтобы получить на нее отзывы. Шолем, несмотря на разногласия между ними, оставался самым верным читателем его работ, и Беньямин своевременно отправил ему авторский вариант эссе о Фуксе. Реакция со стороны Шолема была предсказуемой: признаваясь, что «успех марксистского подхода, сомнительная природа которого вновь и вновь ввергает читателя трудов Вальтера Беньямина в мрачные размышления, даже вопреки желанию автора, менее заметен такому незадачливому поклоннику, как я», Шолем тем не менее счел себя обязанным оплакать тот ущерб, который Беньямин причинял своему творчеству тем, что метал «свои замечательные идеи перед свиньями диалектики» (BS, 206).

Какими бы ни были оговорки самого Беньямина в отношении его «замечательных идей», эссе о Фуксе выдвинуло на передний план проблему вопросов методологии в историографии культуры – проблему, близкую к сути его исследования о пассажах. Он признавал это в отправленном в конце января письме Хоркхаймеру, в котором задавался вопросом о том, какие литературные формы уместны в современной философии, – тем же самым, на который был дан столь строгий ответ в предисловии к книге о барочной драме:

Естественно, не может быть и речи об отказе от философской терминологии. Я полностью согласен с вашими словами о том, что, возможно, нельзя позволять, чтобы исторические тенденции, «запечатленные в определенных категориях, были утрачены в стиле». К вашим словам мне хотелось бы добавить еще одно соображение… Речь идет о возможности использовать философскую терминологию для симуляции несуществующей глубины. Также можно встретиться с некритическим использованием формальных терминов. Вместе с тем конкретный диалектический анализ того или иного изучаемого предмета включает критику категорий, в которых он был постигнут на более раннем уровне реальности и мысли… Несомненно, общая вразумительность не может быть критерием. Но вполне возможно, что конкретный диалектический анализ должна сопровождать определенная прозрачность частностей. Разумеется, совершенно иное дело – общая вразумительность целого. И здесь уместен прямой взгляд на описываемый вами факт: в долгосрочном плане заметную роль в сохранении и передаче науки и искусства сыграют маленькие группы. По сути, сейчас не время выставлять в витринах то, что, как мы считаем – возможно, не вполне безосновательно, – у нас имеется; скорее, похоже, пора подумать о том, где нам спрятать это, чтобы уберечь его от бомб. Возможно, именно в этом состоит диалектика вещи: найти для истины, представляющей собой не что иное, как аккуратный конструкт, надежное место, аккуратно сконструированное наподобие сейфа (C, 537).

Это важное письмо служит свидетельством присутствовавшего в творчестве Беньямина противоречия между интересами высокообразованной, оторванной от масс элиты (для которой «общая вразумительность» не является критерием) и требованием избегать формального жаргона и осуществлять «конкретный диалектический анализ», обеспечивающий «прозрачность частностей». В письме к Хоркхаймеру Беньямин склоняется к первому; в посвященном этой же теме письме к Брехту акценты расставлены уже совсем по-иному.

Впрочем, повседневная конфронтация с вопросами методологии так и не приблизила Беньямина к ответу на злободневный вопрос, вставший после завершения долго откладывавшегося эссе о Фуксе: что писать дальше? Едва ли он был в состоянии лично принять это решение, так как любая серьезная смена направления требовала благословения со стороны Хоркхаймера. Осенние дискуссии с Адорно убедили Беньямина в том, что эпистемологическому аспекту исследования о пассажах в наибольшей степени пойдет на пользу конфронтация с «функцией психоаналитических теорий коллективной психологии при их использовании фашизмом, с одной стороны, и историческим материализмом – с другой». Полем для этой конфронтации мог бы стать анализ концепции «архаических образов» из «Арийской психологии» Карла Густава Юнга (см.: GB, 5:463–464). Дальнейшие размышления привели Беньямина к необходимости рассмотреть также творчество Людвига Клагеса – не столько его работы по графологии, сколько идеи, выдвинутые в его книге «О космогеническом эросе», которая уже давно вызывала интерес у Беньямина. Он увидел здесь возможность нащупать корни идеи о коллективном бессознательном и порождаемых ею «фантастических образов»: эта антропологическая задача вполне отвечала плану составленного