Ленин - Дмитрий Антонович Волкогонов

главное – сохранить власть при помощи неограниченного террора. И он пошел на этот чудовищный террор! Можно назвать десятки других более крупных и более мелких обстоятельств и ситуаций, когда Ленин, внешне не колеблясь, принимал единственное спасающее большевиков решение. Бывали моменты, когда он буквально балансировал над бездной, но политические расчеты, а порой и интуиция выручали его. Это был гениальный ум демона‐политика.

Даже и глубоко больного Ленина тянуло только к политике. Она была его страстью, увлечением, судьбой, проклятием. Летом 1922 года он говорил врачу Кожевникову:

– Политика – вещь захватывающая сильнее всего, отвлечь от нее могло бы только еще более захватывающее дело, но такого нет[15].

Полная «политизация» ленинского мышления не могла не отразиться и на его правосознании. Юрист по образованию, Ленин мало интересовался специальными вопросами юриспруденции. Для него право было лишь гранью политики. Он всегда был политическим прокурором.

После октябрьского переворота старая судебная система подверглась разрушению. Большевики, загипнотизированные романтизированным опытом Французской революции, стали создавать революционные трибуналы. Весьма долго главным критерием оценки правонарушения и преступления была «революционная совесть». Длительное время приговоры не могли быть обжалованы ни в апелляционном, ни в кассационном отношении. Юристов в трибуналах почти не было. В 1917–1919 годах едва ли не единственной мерой наказания была смертная казнь – расстрел. Никто никогда не узнает, сколько россиян – не только «помещиков, капиталистов и белых офицеров», но и просто случайных людей, почему‐либо оказавшихся на пути власти, – после краткого «суда», а порою и без него было отправлено на тот свет.

Правосознание Ленина имело огромное поле деятельности, поскольку он, будучи Председателем Совета Народных Комиссаров, был непосредственным творцом множества декретов. Все они были, как и «положено» в революционное время, бестолковыми, сумбурными, поспешными, односторонними. Ленин всегда вносил в содержание декретов элементы классовости, масштабности и неотвратимости жестокого наказания.

Имея перед глазами революционных деятелей Французской революции, Ленин давно уверовал, что беспощадность, непреклонность, твердость в репрессиях – истинно великие качества большевика. Сразу после октябрьского переворота был отменен введенный Керенским закон о смертной казни для солдат. Когда Ленин узнал об этом, вспоминал Троцкий, он пришел в страшное негодование:

– Вздор. Как же можно совершить революцию без расстрелов? Неужели же вы думаете справиться со всеми врагами, обезоружив себя! Какие еще есть меры репрессии? Тюремное заключение? Кто ему придает значение во время Гражданской войны, когда каждая сторона надеется победить?

Его утешали, что отменена смертная казнь только для дезертиров. Все было напрасно. Он настойчиво твердил:

– Ошибка, недопустимая слабость, пацифистская иллюзия…

Порешили на том, что если нужно, то «лучше всего просто прибегнуть к расстрелу, когда станет ясным, что другого выхода нет». На этом и остановились[16]. Юрист Ульянов‐Ленин считал совершенно нормальным, вопреки закону‐декрету, расстреливать людей: «Как можно совершить революцию без расстрелов?»

В дальнейшем Ленин поможет большевикам возвести беззаконие в закон. «Революционный», разумеется. При этом Ленину будет всегда казаться, что чем более политическую окраску носит ситуация, тем для революции лучше.

В ноябре 1921 года Председатель СНК пишет народному комиссару юстиции записку: «…Обязательно этой осенью или зимой 1921–1922 гг. поставить на суд в Москве 4–6 дел о московской волоките, подобрав случаи «поярче» и сделав из каждого суда политическое дело»[17]. Разумеется, если обычного бюрократа наречь контрреволюционером, исход процесса нетрудно предсказать. Ленин так до конца своих дней и не поймет, что создаваемая им Система – фактически апофеоз государственной бюрократии. В сталинские времена контролеры стояли почти над каждым человеком, но бюрократии не убавлялось. Эта иллюзия, что контролем, карой, угрозой репрессии можно достичь созидательных целей, жила на протяжении десятилетий в советском обществе. Да и сейчас еще не исчезла… Но вначале она утвердилась в сознании отца социалистического государства.

Показательные процессы (пусть народ «трепещет») – слабость Ленина. Многократно он рекомендует ВЧК, Наркомату юстиции припугнуть людей «политическим процессом». В письме к А.Д. Цюрупе рекомендует «за неправильную отчетность и за убыточное ведение дела» организовать «ряд образцовых процессов с применением жесточайших мер»[18]. Ленин убежден, что чем больше людей будет знать об этих репрессиях, тем их исполнительность и прилежание будут выше. Но в то же время Ленин советует Уншлихту: «Гласность ревтрибуналов – не всегда; состав их усилить вашими людьми, усилить их связь (всяческую) с ВЧК, усилить быстроту и силу их репрессий, усилить внимание ЦК к этому»[19]. Тривиальные, обычные, повседневные расстрелы: стоит ли обо всем говорить? С началом знаменитого красного террора регулярно печатали списки расстрелянных. Но их оказалось так много, что физически стало невозможно публиковать все эти мартирологи. Так строилось ленинское «правовое» общество.

Ленин, будучи главой правительства, искренне верит, что его указания могут являться прямым основанием для приговора. Мягкого или жестокого, но решения судьбы конкретного человека. В его сознании это как раз значит «действовать по‐революционному». В телеграмме Евгении Богдановне Бош (которая в своих воспоминаниях умиляется, что Владимир Ильич и Надежда Константиновна однажды пригласили ее к себе «чай пить») Ленин требует «сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города»[20]. В том же ключе рекомендует Уншлихту и Сталину за разворовывание народного добра: «…поимка нескольких случаев и расстрел…»[21]

С тех пор в нашей стране столько людей посадили в концлагеря, стольких расстреляли, а «сомнительных» не убавилось и количество воров едва ли сократилось.

Ленин прожил мало, чтобы проанализировать всю эту криминальную статистику за более длительный период, нежели первые семь лет советской власти. Но ясно одно – ставка на жестокие, революционные меры себя не оправдала. Общество, основанное на насилии, страхе наказания, угрозе репрессий, несправедливых законах, не в состоянии избавиться от извечных человеческих пороков. Не избавились от них и демократические системы, но, по крайней мере, сам термин «права человека» не был под запретом, как в государстве, основателем которого был Ленин.

Интеллект Ленина, как мощная мыслящая политическая «машина», включил без остатка правосознание в революционную методологию мышления и действия. Хотел того или нет юрист Ленин, но его практические шаги на этом поприще лишь демонстрировали иллюзорность большевистского права.

Следует отметить еще один момент. Пока Ленин был в тихой и спокойной Швейцарии, он убедительно критиковал аграрные прения в Думе, разносил П.Н. Милюкова за «приукрашивание крепостничества», предсказывал, что при социализме «способ Рамсея» в промышленности позволит сократить рабочий день до менее чем 7 часов, возмущался полицейскими гонениями призма… Но стоило прийти к власти этому эмигранту, как «полицейские гонения царизма» показались детскими забавами перед ужасами пролетарской диктатуры. Повествуя о Цезаре, его гибели, летописец изрек: «То, что назначено судьбой, бывает не столько неожиданным, сколько неотвратимым». То, что произошло в России в октябре 1917 года и позже, можно было предсказать. Это, в частности, делали