Чтоб знали! Избранное (сборник) - Михаил Армалинский

Когда я приехал в аэропорт, самолёт уже приземлился. Я стал искать среди толпы Рину и вдруг слышу, кто-то окликает меня. Я посмотрел в направлении голоса и с трудом узнал Рину. Это была старая, измождённая, морщинистая женщина с сигаретой во рту. Мы поцеловались, и я старался убрать с лица ошарашенный вид, чтобы не обидеть её. Она уже получила свой багаж – один чемодан и картины, завязанные в отдельный пакет. Я взял такси, и мы поехали. В разговоре она всё время прикрывала рот рукой с сигаретой или без. Но я сразу разглядел, что её некогда белые крупные зубы были теперь чёрно-жёлтыми.

– Что у тебя с зубами стало? – не удержался я и спросил в лоб.

После этого она при мне стала меньше пытаться их прятать. А прятать было почти нечего, потому что большинство боковых зубов отсутствовало. Я помню, как она всегда панически боялась зубных врачей и, когда становилось больше невозможно откладывать, шла к частнику и платила последние деньги, чтобы тот ей делал анестезию. Рина стала объяснять, что еда и вода в Ленинграде такие, что зубы разрушаются чрезвычайно быстро. О влиянии курения она ничего не говорила, но я видел, как она закуривает сигарету от сигареты.

Рина приехала в пятницу, а на выходные Миша забирает Тамару Давыдовну в свой загородный дом, так что квартира была в нашем распоряжении.

Но самое забавное, что у Рины никого в Нью-Йорке из знакомых не оказалось, то есть тех, у кого бы она могла остановиться. Я спросил её, что бы она делала, если бы я был в командировке и не смог её встретить? Её ответом было: «Я бы что-нибудь придумала».

Когда настала пора укладываться спать, мы оказались в одной постели, поскольку на пол я ложиться не собирался. Рина была усталая и заснула, а я не шибко хотел её, обезображенную временем, и заснул на противоположном краю, к счастью, широкой постели. Спала она с открытым ртом и выглядела, как мертвец – лицо худющее и морщинистое. Ведь ей всего сорок, а выглядит на все шестьдесят.

На следующий день я водил и возил её по Манхэттену. На одном перекрёстке наше такси останавливается, и к нему подходит нищий. На шее висит кусок рваного картона, на котором написано: «Я мечтаю о бутылке вина!» Шофёр достаёт из кармана мелочь и с шуткой кладёт нищему в грязную ладонь. Тот улыбается с благодарностью. Свет меняется на зелёный, и мы трогаемся. «У каждого своя мечта», – говорит шофёр и даёт газу.

Рина вела себя так, будто уже была в Америке многократно. Стоило мне сказать что-либо о том, что попадалось нам на глаза, указать, объяснить, как она тут же отвечала, что она это знает, об этом читала или, самое смешное, что это в Союзе тоже есть. Всё она воспринимала как само собой разумеющееся, не стоящее ни восхищения, ни удивления. Меня это скоро стало раздражать, но я ей не показывал виду – гостья ведь. Прошлись и по галереям. Я представлял её как известную художницу из России, брал визитные карточки галерейщиков, передавал ей для будущего пользования. Но она ни слова не могла сказать, хоть и утверждала, что хорошо выучила английский. Я, конечно, не ожидал от неё американского красноречия, но я ждал попытки участия в разговорах и ответа на вопросы, которые я ей на всякий случай переводил. Когда её спросили, нравится ли ей в Америке, и я ей перевёл, она предпочла кивнуть головой вместо того, чтобы хотя бы сказать «йес».

На вторую ночь я решил, что пора с ней восстановить половую связь. И не то чтобы меня к ней влекло, скорее наоборот. Но мне представляется противоестественным для бывших любовников, а тем более для супругов, проводить время вместе, не совокупляясь. Отношения после соития становятся непринуждённее, разговоры свободнее, мышление яснее. И любопытно мне было, что стало с её телом, научилась ли она новым трюкам. Да и родную пизду посмотреть и нюхнуть хотелось.

Я стал к ней подбираться с прикасаниями и поцелуями, стараясь избегать рта, а всё соскальзывая на шею. Она посопротивлялась для приличия и разделась. Тело изменилось значительно меньше, чем лицо, но на бедре у неё торчала огромная опухоль. Я даже отпрянул. Рина успокоительно назвала её «диким мясом», а я вспомнил, что у неё ещё в наши времена был на том месте жировичок, который меня уже тогда малость отвращал. А теперь он вырос в такое уродство. «Почему ты не удалишь это?» – поинтересовался я. «Мне это не мешает», – последовал ответ.

Это из серии рассказов о женщинах, заботящихся о своей внешности.

Но пизда у неё неплохая, надо отдать должное. Не сравнить с Кареной по запаху, но вполне. Чтобы Рина, чего доброго, не понесла, я купил резинку, но, надев её, ненавистную, никак не мог кончить. Пришлось снять, и непосредственный контакт живо сработал. Я тут развратился на американках, которые либо на таблетках, либо с пружинкой, – ебёшь, ни о чём не думая, а здесь советские штучки опять – кончай наружу. Короче, сблизились. Да не очень. Глядя на Рину, я думал – как это я мог быть влюблён в неё, как я мог думать о ней столько лет – ведь это неряшливое беспомощное существо с великим самомнением, которое и хуй сосать-то не научилось за всю свою жизнь (берёт в рот и держит, не шевелясь, – нет чтобы работать языком, губами и головой, так что приходится самому пихать в неподвижное отверстие). Правда, глотает, не попёрхиваясь, – хоть этому научилась с грехом пополам. Но всё равно – такая невзрачная, затхлая.

И то же самое с Карен. Вспоминаю её поступочки, привычечки и думаю – как это я мог не видеть её подлую суть, гнилую душу, фальшивые слёзы и улыбки? Две мои самые большие Любови оказались унизительными и ничтожными по своей сути, хоть и по-разному, но обе омерзительны. Неужели так и не повстречаются мне женщины, у которых будет не либо душа, либо тело, а и тело и душа?

Рина намеревается не возвращаться, хочет заниматься живописью и добиться статуса беженца, что в её положении весьма трудно. Картины, которые она привезла, не лишены привлекательности, но мне трудно представить, как можно ими и им подобными завоевать Нью-Йорк. Пусть пробивается. Я дал ей пятьсот долларов, у неё своих около шестисот, за квартиру платить не надо, жратвы я ей недели на две накупил – на первых порах хватит, если не шиковать. Но у неё на одни только сигареты должно уходить не менее сотни в месяц.

Б.

БОРИС – СЕРГЕЮ

Был первый суд, где судья назначил временные алименты в три раза меньше, чем просил адвокат Карен. Но любая сумма – абсолютно несправедлива, потому что Карен может зарабатывать деньги и содержать себя будучи официанткой, кем она и будет до конца своей жизни по своим душевным качествам, несмотря ни на какие дипломы. И денег у нас общих нет, потому что я не только не сделал денег за время женитьбы, а свои сбережения на нашу жизнь тратил.

Я, конечно, зол, тем более что мой адвокат не сказал судье того, что я требовал сказать, ибо Карен в своих показаниях лгала, что я ей никаких денег не оставил. Я уволил своего адвоката и нанял другого. Дура, я бы ей заплатил больше добром, если бы она не требовала, да ещё через адвоката. Со мной говорить лично она отказывалась, потому что сразу начинала реветь и беситься.

Ну вот тебе ещё сведения, которые помогут тебе понять, почему я вышел из «идеального брака».

Многое в характере человека, как известно, объясняется влиянием семьи, генетическим и воспитательным. Привожу фактики, к которым я до недавнего времени заставлял себя относиться снисходительно как к незначительным. Суди сам.

Вся её семья помешана на говне и пер деже. Когда они собирались на семейное торжество с ночёвкой, например, на Рождество, утром, после посещения уборной, брат Карен, красноречиво разводя руки, как рыболов, показывающий размер выловленной рыбы, под общий громкий поощряющий хохот демонстрировал размер куска, который он только что выкакал. Как и рыболов, он явно преувеличивал, но мужик он здоровый, рослый, и я допускаю, что он был близок к истине.

В детстве брат издевался над сёстрами таким способом: напердит под одеяло и потом суёт под него то одну, то другую. Однажды Карен не выдержала вони и наблевала под одеялом, что вовсе не улучшило атмосферного окружения.

Сестра Карен при всех семейных сборищах пердела с громкостью, заглушающей общий удовлетворённый гогот. А потом с притворным отвращением на лице комментировала степень вонючести витающих над всеми газов.

Однажды она пёрднула и чихнула одновременно, причём с такой силой, что сделала сальто. Это – шутка, но ниже опять серьёзно.

Одна из любимых историй сестры – как она пошла в туалет и, подтираясь, незаметно для себя проткнула своим длинным наманикюренным ногтем туалетную бумагу и зачерпнула под ноготь дерьма. А потом, вернувшись на совещание, с которого удалилась, она дерьмовым пальцем стала водить по тексту перед носом своего начальника.

Разговоры о запорах и газах были самыми волнующими и животрепещущими, поскольку все члены семьи исправно страдали ими. Впрочем, слово «страдали» здесь будет не вполне уместно, ибо «страдания» эти явно приносили наслаждение. Когда же количество дней запора начинало превышать четыре, нехотя принималось слабительное.