О СССР – без ностальгии. 30–80-е годы - Юрий Николаевич Безелянский

конюшни. Журавскому это показалось обидным, и он… повесился. Такова легенда.

В зале вокзала стоит памятник Ильичу (это уже достижение советского времени), и какой-то вождь странный, сидит на скамейке в полуобороте к невидимому собеседнику. Как это понимать? Мне объясняют: соратника Ильича срезали и убрали. До ХХ съезда партии был соратник-собеседник, а потом его убрали. Как пел Александр Галич про Сталина: «Оказался наш отец не отец, а сукою…»

В Жмеринке мне показали разные «точки», в том числе магазин «Стимул»: сдаёшь собранное лекарственно-техническое сырьё и получаешь право на приобретение дефицитных поваров, такой вот стимул.

Знакомят с заведующим. Я тихо ахаю. В аромате лечебных трав передо мною возникает молодой еврей с тонкими, благородными чертами лица. Одеть бы его по-городскому, да нацепить галстук-бабочку, да дать ему в руки скрипку – он будет второй великий скрипач Иегуди Менухин или третий Давид Ойстрах из волшебного мира звуков. Но вот он раскрывает рот, и о чём он говорит? О каких-то товарных накладных. Как это несправедливо! Этот красивый молодой человек явно родился не там. Почему в Жмеринке, а не в Женеве? Или хотя бы в Питере, в городе на Неве, там есть консерватория. Там есть профессора. Там гуляет по Невскому культурная публика. А что есть в Жмеринке? Жалкий кинотеатр «Спутник» да «Будинок культуры зализничков», то бишь железнодорожников. Жмеринке не нужны скрипачи и виолончелисты. Жмеринке нужны работяги с мозолистыми руками. И потом у данного юноши есть один маленький изъян: он – еврей. А раз так, то горизонт сужен до магазина с фальшивым названием «Стимул». И вся работа: отбирать травку и взвешивать принесённые грецкие орехи. А из глаз – боже мой, какие большие печальные глаза! – тихо сползает слеза. Боже мой! Азохен вей!..

Около магазина собирается толпа поглазеть на залетевшую московскую звезду: такое бывает не часто. Из собравшихся выделяется седой старик в очках и с толстой книгой в руках – уж не Талмуд ли? Он похож на бабелевского старика Гедали, который не знал, какая существует разница между революцией и контрреволюцией. Он подошёл ко мне и тихо спросил:

– Вы из Москвы?

– Да.

– Вы там, наверное, всех знаете?

– Ну, не всех.

– Скажите: а погромы будут?

– Думаю, нет…

Старик немного успокоился: мысль о грядущих погромах, видно, не даёт ему спокойно жить. Пока нет погромов, есть маленький заработок, то жить можно. А вот если… Старик замолкает, но страх не покидает его еврейских глаз.

Но что об этом?.. Далее из Жмеринки мы катим в Станиславчик, он рядом со Жмеринкой, и тут такая же «тяжке житти». Как говорили раньше и, возможно, говорят теперь: «Кожна хата мает свою журбу, своё горе».

Из Станиславчика – в Браилов, в бывшую усадьбу баронессы Надежды фон Мекк. Здесь, в Браилове, Пётр Ильич Чайковский написал романсы: «Средь шумного бала», «То было раннею весной», «Серенаду Дон Жуана». Крохотный музейчик, но на замке, ключей так и не нашли. Музыкой не пахнет. Кругом разорение и запустение, никаких лебедей, озерцо в тине. Во дворце фон Мекк – училище для подготовки рабочих сахарных заводов. Церковь почти уничтожена. Кельи в монастыре приспособлены для общежития учащихся техникума. Всё в пыли и дремоте. Шофёр Вася, который нас вёз, выносит вердикт:

«Как мы робим, надо ещё 200 лет, чтобы привести всё в порядок…» А я подумал: «Социализм – это тупик».

Под вечер вернулись в Винницу. Чтоб размять ноги, прошёлся по центральной улице, естественно, Ленина. Почему-то отчаянно грохочут троллейбусы и трамваи с надписью «Заразковый маршрут» – образцовый по-русски. Поразили винничанки: ноги как колонны, бёдра широкие, как Чёрное море, большие, как пушечные ядра, груди. Лица румяные, свежие, глаза с поволокой, недаром их так боялся Николай Васильевич Гоголь, боялся, что они повергнут его в омут роковой страсти.

На следующий день знакомство с кооперативным техникумом, оптовой базой и зверохозяйством, везде пришлось отказываться от угощения – от сала и коньяка. На самолёт билет не удалось достать даже всесильному потребсоюзу, и пришлось возвращаться поездом в спальном вагоне Жмеринка – Москва. В 12 часов 25 августа я вышел на перрон Киевского вокзала в столице.

2 сентября

Доложил о результатах поездки и получил 3 домашних дня на «отписывание». Смастерить «круглый стол» не представляло труда, а дальше погрузился в дебри своего Календаря: Анненский, Дягилев и другие знаменитости, не имевшие никакой связи с потребительской кооперацией. Как контрастны командировки в Винницу и строки Иннокентия Анненского:

Пока в тоске растущего испуга

Томиться нам, живя, ещё дано,

Но уж сердцам обманывать друг друга

И лгать себе, хладея, суждено…

Или вот ещё из Анненского, не оптимистического соцреалиста, а мрачнейшего символиста:

Я на дне, я печальный обломок,

Надо мной зеленеет вода.

Из тяжёлых стеклянных потёмок

Нет путей никому, никуда…

С утра зарядил дождь. Двор ещё зелёный, но уже подступает к горлу осеннее уныние. 52 с половиной года. Жизнь уходит…

13 сентября

Левая часть лица воспалилась (так называемый опоясывающий лишай). Осип голос, и… работаю. Мне домой привезли статью секретаря ЦК ВЛКСМ Иосифа Орджоникидзе. Чем не Павка Корчагин?.. В промежутке от комсомольского секретаря читаю том воспоминаний Эренбурга. Какие у него были встречи! А какая насыщенная плодотворная жизнь! А что у меня? Единственная встреча на лавочке в Переделкино с Вознесенским, интервью с Жаровым, Фрейндлих и Марковым. Рабочие разговоры с главным муфтием Узбекистана в Ташкенте да расспросы изгнанного из Политбюро Мухитдинова и переведённого в Центросоюз по поводу дел в журнале. Ну да, Андрей Тарковский. И всё! И никаких заоблачных высот!..

18 сентября

Ещё на больничном. Диагноз: таинственный гербис. Я не в форме, В.П. в осадке, и Ще приходится крутиться: рынок, магазины, готовка, стирка. И мы все втроём под обломками нездоровья и проблем быта. А 16-го слегла Ще. «Воще!» Дружные ребята, и все по своим комнатам, благо их три… 17-го, после 6-дневного сидения и лежания дома, вышел и поплёлся в поликлинику. Назначили ультрафиолет – облучение. По дороге редкая удача: купил туалетную бумагу – «великие пустяки жизни», как выразился где-то Юрий Трифонов.

23 сентября

Бюллетенил с 11-го по 23-е. Получил 4 ультрафиолета, на 5-й день аппарат испортился. Писатель Борис Можаев попал в больницу и об этом поведал в «Литературке»: «У каждого свои страдания, своя боль…» Вывод не ахти какой глубокий. Ушли из жизни старики: актёр Мартинсон и поэт Жаров. И относительно молодые 50-летние Нодар Думбадзе и Юрий