Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Именно поэтому большая часть статьи — это не обзор современного состояния русской литературы (обзор целиком укладывается в строчку о «трауре»), а воспоминания автора о творчестве ушедших великих. Сдержанно отозвавшись о Лермонтове («был с великим дарованием, но он не успел вполне обозначиться. Преждевременная смерть оставила неразрешенную тайну: заместил ли бы он Пушкина или нет. В недоумении можно думать, что нет»)[95], князь с удовольствием предается подробному рассказу о Карамзине и Пушкине — отныне и до самой смерти они (в компании с Жуковским) будут для него идеалами русского писателя… Но лучше бы Вяземский в открытую напал на конкретного противника, как он сделал это в «Языкове. — Гоголе», — повествуя об ушедших кумирах своей молодости, он невольно впадал в скучный тон доброго дедушки, назидающего расшалившихся внуков. Упования на то, что престол «верховного главы» русской литературы будет пустовать недолго, звучали наивно. И как можно было всерьез надеяться на то, что Белинский умилится и устыдится, прочитав о светлых образах былого, осознает себя «Лжедимитрием» и покается?.. Попытка увещевать молодежь, уговорить ее жить по заветам пушкинского времени заранее была обречена на провал. Корни у Достоевского, Белинского, Некрасова, Ивана Тургенева и Панаева были совсем другими, и они при всем желании не смогли бы понять Вяземского…

Может быть, сам князь почувствовал, что во «Взгляде на литературу нашу…» им взят неверный тон, который не позволит его статье стать событием в журналистике и уж тем более что-то в ней изменить. Не очень удачной, кстати, оказалась и редакция 1874 года — статья стала еще больше похожа на главу из ненаписанных воспоминаний о Пушкине… Так или иначе, «Взгляд на литературу нашу…» остался незавершенным, и, надо думать, решение Вяземского отказаться от работы над этой статьей было вполне резонным. Он положил в стол начатую было статью «О современной литературе и критике». Не стал продолжать и «Полевой. — Белинский». Может быть, аналогия между Полевым и Белинским в какой-то момент показалась ему слишком натянутой (сам Белинский относился к Полевому с насмешкой); может, оказалось, что «Москвитянин» эту статью все равно не возьмет, а кроме него печататься негде… Да и литературная конъюнктура уже менялась — вслед за 1847 годом грянул революционный 1848-й, европейские передряги взволновали Вяземского куда больше, чем проказы русских журналов. К тому же наследник Полевого пережил его совсем ненамного — 26 мая 1848 года «неистовый Виссарион» отправился к праотцам, после чего его имя на восемь лет исчезло из русской печати: упоминать его было запрещено… А спорить с мертвыми у Вяземского никогда желания не возникало.

Спорить с живыми он был готов. Но с кем?..

Сороковые стали не только временем душного, тяжелого бездействия и невозможности публиковаться, не только временем господства всего чуждого и враждебного. Почти каждый год нес с собой новую утрату. В 1842 году умер Михаил Орлов, в 1844-м — Мятлев, Крылов и Баратынский (последний сборник «Сумерки» он посвятил Вяземскому), в 1846-м — Языков. Уходили богатыри Золотого века… 3 декабря 1845 года на 59-м году жизни скончался в Москве милый странник, арзамасец Эолова Арфа — Александр Иванович Тургенев. Сбылось его желание умереть в России. До конца оставался он верен себе — был все тот же хлопотун за страждущих… В последний раз они виделись в апреле 1843-го. И хотя в 40-х отношения меж Вяземским и Тургеневым слегка подхолодились (князь считал, что Тургеневу пора бы уж хоть немного остепениться), эта потеря стала одной из главных. 23 ноября отправил Вяземский Тургеневу последнее письмо, которое завершалось так: «Не сердись на меня и дай себя обнять не словом, а делом»… «Милая Тургенешка» оставил по себе пустоту не только среди друзей своих — в самой русской жизни не стало чего-то большого и доброго.

Смерть жатву жизни косит, коситИ каждый день, и каждый часДобычи новой жадно проситИ грозно разрывает нас.    Как много уж имен прекрасных   Она отторгла у живых,   И сколько лир висит безгласных   На кипарисах молодых.…А мы остались, уцелелиИз этой сечи роковой,Но смертью ближних оскуделиИ уж не рвемся в жизнь, как в бой.   Печально век свой доживая,   Мы запоздавшей смены ждем,   С днем каждым сами умирая,   Пока мы вовсе не умрем.Сыны другого поколенья,Мы в новом — прошлогодний цвет:Живых нам чужды впечатленья,А нашим — в них сочувствий нет.   Они, что любим, разлюбили,   Страстям их — нас не волновать!   Их не было там, где мы были,   Где будут — нам уж не бывать!Наш мир — им храм опустошенный,Им баснословье — наша быль,И то, что пепел нам священный,Для них одна немая пыль.   Так, мы развалинам подобны   И на распутий живых   Стоим, как памятник надгробный   Среди обителей людских.

Давным-давно еще представилась ему жизнь битвою, в которой все выходят наравне, с оружием в руках, у каждого свои планы, и кто мечтает о кресте на шею, кто о том, как бы умереть покрасивее, со знаменем в руках, впереди полка, кто — поскорее вернуться домой, в объятья родных, кто лелеет честолюбивую мечту дослужиться до генерала… Что ни день, то братские могилы, отпеванья, слезы над гробом друга. И под вечер, оглядываясь, замечает старик лишь несколько своих однолеток, и хорошо еще, коль однолеток, а то и людей моложе его двумя поколениями. Он пережил всех, и нет в этом никакой заслуги. По чистой случайности миновали его и пули, и шрапнель — и чины, и ордена, впрочем, тоже. День клонится к закату, поход близок к завершенью, но нужно еще брести, тащить опостылевший ранец и заржавелое ружье…

Иногда Вяземскому, после смертей Козловского и Наденьки переставшему задавать себе и бытию вопрос «за что?», смирившемуся со своей «загадочной сказкой», казалось еще, что хоть какая-то логика должна присутствовать в происходящем. И все ему мнилось, что вот — его очередь… Умирают младшие, умирают старшие (вот — ушли Орлов, Тургенев… уйдет Жуковский…). И, следовательно, час его близок… Он помнит, что русские стихи часто пророчат, и жестоко предсказывает себе скорый уход:

Уж не за мной ли дело стало?Не мне ль пробьет отбой? И с жизненной браздыНе мне ль придется снесть шалаш мой и оралоИ хладным сном заснуть до утренней звезды?   Пока живется нам, все мним: еще когда-то   Нам отмежует смерть урочный наш рубеж;   Пусть смерть разит других, но наше место свято,   Но нашей жизни цвет еще богат и свеж.За чудным призраком, который все нас манитИ многое еще сулит нам впереди,Бежим мы — и глаза надежда нам туманит,И ненасытный пыл горит у нас в груди.   Но вот ударит час, час страшный пробужденья;   Прозревшие глаза луч истины язвит,   И призрак — где ж его и блеск, и обольщенья? —   Он, вдруг окостенев, как вкопанный стоит.С закрытого лица подъемлет он забрало —И видим мы не жизнь, а смерть перед собой.Уж не за мной ли дело стало?Теперь не мне ль пробьет отбой?

Смерть Тургенева, декабрь 1845 года, первый снег вызывают в его памяти другую зиму и другой снег — варшавский…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});