Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Трудно сказать, лень ли Вяземскому было издавать «Фон-Визина» и «кокетничал» ли он перед читателями, но своим полным изданием биография действительно обязана чистой случайности. Чтобы не простаивали наборщики, Вяземского попросили дать любой материал в типографию департамента внешней торговли, где печаталась «Коммерческая газета». Князь неожиданно вспомнил про свою рукопись, 5 февраля цензура дала разрешение на публикацию, и «Фон-Визин» был отпечатан «в количестве шести или осьми сот экземпляров» (очень характерный пассаж для Вяземского — он даже не знал, что тираж книги был именно 600 экземпляров). «Фон-Визин» разошелся в узком кругу ценителей, выручку автор получил «экземпляров на сто, прочие как-то улетучились».

Специально для этого издания Вяземский переработал заключительную XII главу, заострив ее против Белинского. Оттого новый финал «Фон-Визина» получился чуть ли не угрожающим: «Горе народу, не почитающему старины своей! Горе поколению, отвергающему заветы родоначальника своего! Горе писателям, которые самонадеянно предают забвению и поруганию дела доблестных отцов!»… Но если не считать этих ветхозаветных воззваний, последние абзацы финальной главы выдержаны автором в приемлемом тоне — Вяземский сумел сдержать переполнявшие его эмоции и остался верен своей мудрой иронии: «Разумеется, время идет, разумеется, просвещение продирается нетерпеливо все вперед и вперед; но из того не следует, что необходимо каждые десять лет выбрасывать все старое и дочиста заводиться новыми понятиями, новым языком, новыми великими людьми…» Эта финальная глава была отдельно опубликована в «Санкт-Петербургских ведомостях» 14 марта 1848 года.

Вот и появилась наконец у него первая книга (автору, напомним, 55 лет), книга, по словам Пушкина, «едва ли не самая замечательная с тех пор, как пишут у нас книги (все-таки исключая Карамзина)». После такой пушкинской оценки говорить о «Фон-Визине» было сложно. Но оценка эта прозвучала в частном письме, к тому же почти двадцать лет назад. Русская проза за минувшие годы узнала уже немало сенсаций — «Герой нашего времени», «Мертвые души», «Бедные люди», «Обыкновенная история»… Одним словом, выйди труд Вяземского в 1830 году, он стал бы эпохальным произведением и, вполне возможно, был бы включен сейчас в школьную программу. Восемнадцать же лет спустя в журналах начались вялые споры — не столько вокруг книги, сколько вокруг самого Фонвизина… «Сочинение князя Вяземского распалось на две части: в первой он говорит, что старая литература наша не была выражением общества, что он отдал бы ее за несколько исторических записок того времени, а в другой он бранит писателей позднейшего времени, зачем они забыли эту самую литературу, зачем они не читают Хераскова, Петрова, Сумарокова», — недоумевал в «Отечественных записках» А.Д. Галахов. А Шевырев в «Москвитянине», напротив, встал на защиту Вяземского и нашел грозный финал XII главы очень даже уместным: «Слово биографа, перед окончанием книги, загорается чувством справедливого негодования против тех литературных скороходов, которые бегут напоказ перед толпою за временем, кружась на одном и том же месте»…

Вяземский сам удивлялся, насколько ему были неинтересны эти отзывы, как ругательные, так и хвалебные. Рецензенты искали какую-то мелкую правду, кололи автора недостаточным знанием вопроса, за что-то хвалили — все это было глупо и нелюбопытно. «Исследований по существу», которых ждал князь, в прессе так и не появилось. Самыми приятными для Вяземского оказались отзывы Плетнева и Тютчева. Плетнев читал «Фон-Визина» в апреле: «Пожираю биографию Фон-Визина… Вот книга, достойная изучения. Как умно написана, без мелочной вычурности, дельно, объемисто» (Я.К. Грот откликнулся на это письмо: «Я читаю эту книгу с большим наслаждением, как редкость в нынешнее время»), А Тютчев написал Вяземскому; «Ваша книга, князь, доставила мне истинное наслаждение, ибо действительно испытываешь наслаждение, читая европейскую книгу, написанную по-русски, книгу, к чтению которой приступаешь, не спускаясь, так сказать, с уровня Европы, тогда как почти все, что печатается у нас, как правило, стоит несколькими ступенями ниже.

А между тем именно потому, что она европейская, ваша книга — в высокой степени русская. Взятая ею точка зрения есть та колокольня, с которой открывается вид на город. Проходящий по улице не видит его. Для него город, как таковой, не существует. Вот чего не хотят понять эти господа, воображающие, что творят национальную литературу, утопая в мелочах».

Книгу одобрили Пушкин, Гоголь, Плетнев и Тютчев — что ж, для таких читателей стоило ее писать… А все прочее, по чести сказать, неважно.

Успеху «Фон-Визина» не способствовали и политические обстоятельства — история в 1848 году была не в книгах, она творилась в Европе, которую охватил революционный огонь… Это напоминало какое-то сумасшествие, эпидемию; казалось, зараза перекидывается с одной страны на другую… В иностранных газетах, в «Северной пчеле» — целые букеты из дат и географических названий: 24 февраля — восстание в Париже, свержение короля Луи Филиппа, на другой день провозглашена республика… 27 февраля — революционные выступления в великом герцогстве Баденском, 13 марта — в Вене, 15-го — в Пеште, 18-го — в Берлине. Настоящие бои в Венеции, Милане, Риме, Праге… Вяземский вспоминал свое десятилетней давности путешествие по Европе, тогда совершенно мирной и благополучной, и думал о том, что нездоровую основу этого благополучия он угадал правильно. Мир охвачен повальным безумием… В центре Парижа вооруженная чернь громоздит баррикады. Соединенные армии итальянских государств воюют против австрийцев. Прусский король чтит память жертв борцов за свободу, то есть своих собственных врагов. В Европе в спешном порядке появляются несколько новоиспеченных конституций… Все это было ужасно. Даже беспокойный 1830-й так не тревожил сердца и умы: происходившее представлялось скорее отзвуком якобинской диктатуры. Реальный век, век паровозов, парламентов и Социальной Справедливости, окончательно вступил в свои права. Тревожно стучали телеграфные аппараты, оповещая Россию о вселенском пожаре.

«Сколько лет, сколько зим, сколько революций мы друг другу не писали, — писал Вяземский Жуковскому 12 мая. — Какой дьявольский калейдоскоп!.. Чем все это кончится? Вот вопрос. Но это вопрос в руке Божией, а не в уме людей. Ничего предвидеть нельзя. У нас пока тихо и хорошо». Жуковский во Франкфурте, а потом в Бадене был свидетелем всех ужасов революции — на его глазах совершались убийства, лилась кровь… Болезнь жены вынуждала его остаться в кипящей Германии, но он всей душою рвался домой, в Россию. Жуткий призрак русского бунта виделся Жуковскому в европейских катаклизмах, виделся он и Вяземскому в Петербурге. В то, что пожар может перекинуться на Россию, они не верили, но опасались, что искры из европейского костра могут обжечь общество, воспламенить молодые умы… Любыми силами нужно было не допустить возможность «дьявольского калейдоскопа» в России. И в том, что в стране было «тихо и хорошо», Вяземский (и абсолютное большинство других благонамеренных россиян) видел заслугу Николая I.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});