Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Меня герметически закупоривают в банке и говорят: дыши, действуй.

Вероятно, никто не встречал нового назначения и повышения с таким меланхолическим чувством, как я. Впрочем, все мои ощущения, даже и самые светлые и радостные, окончательно сводятся во мне в чувство глубокого уныния».

Хотя князь не удержался от каламбура («закупоривают в банке»), горечь его очевидна. С таким же успехом его могли переименовать в генерал-майоры и отправить командовать кавалерийской бригадой… К тому же даже в качестве повышения должность банковского управляющего была очень тонким напоминанием о том, насколько Вяземский отстал в своей служебной карьере от сверстников: министр просвещения Уваров, старше Вяземского всего на шесть лет, начальствовал над Заемным банком еще в доисторическом 1823 году…

Оставалось — уединяться с дорогими воспоминаниями, поверять чувства дневнику и письмам. Людей, с которыми хотелось бы разговаривать, в Петербурге почти не осталось. Правда, в сентябре 1844-го в Россию из дипломатической своей заграницы вернулся Федор Иванович Тютчев. Вяземский, узнавший Тютчева близко только летом 1837 года, был очень рад его возвращению и отмечал, что новый приятель «очень умен, мил, мягок и общежителен в обращении». «Разговор его возбуждает вопросы и рождает ответы, а разговор многих других возбуждает одно молчание», — рекомендовал он Тютчева Александру Тургеневу… Светское положение Тютчева поначалу было очень невыгодным — он лишен камергерского ключа, в отставке, мало вхож в салоны, — но Вяземский сделал все возможное, чтобы Тютчева приняли в главных домах столицы, и уже в январе 1845-го с удовольствием резюмировал: «Тютчев — лев сезона». «О чем я не могу умолчать, это о приязни, которую при всяких обстоятельствах выказывает мне князь Вяземский, — писал Тютчев родителям. — Самый близкий родственник не мог бы с большим рвением и усердием, нежели он, заботиться о моем благе».

И все-таки князю сильно не хватало старых друзей. Тютчев был моложе на одиннадцать лет (хотя в царстве старости такая разница в возрасте мало что значит), и дружба с ним только-только начиналась… Современников себе найти было трудно: кто слишком стар, кто слишком молод, ни с кем не сходишься единомыслием и единочувствием. Душу Вяземский отводил в письмах к Жуковскому. В 1848 году их дружбе исполнилось сорок лет, друг друга они понимали с полуслова. «В отношении к дружбе я здесь в совершенном одиночестве, — писал Вяземский. — Из друзей ты только один и остался на земле».

Жуковский с семьей жил в Германии, во Франкфурте. Он был уже отцом сына Павла. «Постигаю твое счастие и благодарю Провидение, которое тебе его даровало, — поздравляя его с рождением ребенка, писал Вяземский. — Ты жил для России, живи теперь для себя, и это будет — жить для России. Можно быть русским и не быть приписанным к русской земле. Я иначе понимаю патриотизм. Как ни желаю свиданиях тобою, как ни желал бы дотянуть с тобою последние наши годы, но не зову тебя к нам. Живи себе там, пока живется». Семейная жизнь Жуковского оказалась совсем не таким раем, как ему об этом мечталось, — жена тяжело заболела после родов, — но он неутомимо трудился, не хотел мириться с несчастьями, не замечал старости… В 1841—1849 годах переводил «Одиссею». В глубине души Вяземский предпочел бы, чтобы Василий Андреевич сел за роман или воспоминания, но все-таки радовался его труду и даже слегка завидовал: «Слюнки текут, глядя на это, а то здесь из нас текут только канцелярские чернила и желчь, глядя на все то, что кругом и над головою делается… Теперь насладятся твоим трудом и оценят его немногие на Руси, но я согласен с тобою, главное тут дело — твое собственное, внутреннее, глубокое наслаждение». Время от времени Жуковский присылал Вяземскому свои новые стихи. Перевод поэмы Рюккерта «Рустем и Зораб» вызвал восторженный отклик князя: «Я плакал как ребенок, как баба или просто как поэт на слезах — читая последние главы. Бой отца с сыном, кончина сына — все это разительно, раздирательно хорошо… Удивительно, что за свежесть, за бойкость, за сила, за здоровенность в языке и в стихе твоем. Так и трещит он молодостью и богатырством». Сказка об Иване-царевиче тоже обрадовала Вяземского: «Твой Иванцаревич нас всех пленил. Даже Уваров говорил мне о нем с арзамасским чувством».

Жуковский словно пример подавал Вяземскому из Германии (и Гоголь о том же сказал в «Выбранных местах…») — лишь в труде продолжается жизнь… Но Вяземский в своих письмах упорно уходил от этой темы. Он не терял попыток «короновать» Жуковского на трон русской литературы, заставить его проповедовать «Евангелие правды и Карамзина за себя и за Пушкина»… Но одновременно с этим и отговаривал друга приезжать в Петербург, уверяя, что «с вольного воздуха возвратиться в это удушье тяжело». В апреле 1845 года звал Жуковского в Остафьево, а то и строил куда более смелые планы — в Грецию! Как же «Одиссею» переводить и не побывать там?.. Сначала он предлагал заехать в Константинополь за Павлушей (который был в Греции уже дважды и остался от нее в восторге). «Шутки в сторону, поедем», — уговаривал он Жуковского, но ничего из этих планов, увы, не вышло…

Настал високосный 1848 год. Вяземский встретил его в жестоком гриппе, с женой. Валуевы недавно уехали в Ригу, куда получил назначение Петр Александрович; Павлуша, навестивший родителей летом 1847-го, укатил обратно в Константинополь. Петербургская зима была слякотной, с оттепелями и дождями. Говорили о холере, которая уже охватила ряд губерний и приближалась к столице.

Для Вяземского начало года ознаменовалось выходом из печати многострадальной книги «Фон-Визин». В 30—40-х годах удалось опубликовать только шесть ее глав — главу I в «Литературной газете» (1830), главу V — в альманахе «Альциона» (1833), главу VIII — в пятом томе «Современника» (1837), главу XI — в альманахе «Сборник на 1838 год», главы X и XI — в альманахе «Утренняя заря» (1841). Отдельные главы Вяземский печатал оттисками и раздавал друзьям (так с книгой познакомился, например, Гоголь). Но с годами он испытывал к своему труду все меньше теплых чувств, книга уже была как отрезанный ломоть… Многие друзья Вяземского уже не верили в то, что «Фон-Визин» когда-нибудь увидит свет. «Думаю, что Вяземский никогда не доведет до конца печатания биографии Фон-Визина, хотя давно его начал, — писал Плетнев. — Лень, достойная князя, и литературное кокетство — всегда будут его останавливать в исполнении книжных предприятий».

Трудно сказать, лень ли Вяземскому было издавать «Фон-Визина» и «кокетничал» ли он перед читателями, но своим полным изданием биография действительно обязана чистой случайности. Чтобы не простаивали наборщики, Вяземского попросили дать любой материал в типографию департамента внешней торговли, где печаталась «Коммерческая газета». Князь неожиданно вспомнил про свою рукопись, 5 февраля цензура дала разрешение на публикацию, и «Фон-Визин» был отпечатан «в количестве шести или осьми сот экземпляров» (очень характерный пассаж для Вяземского — он даже не знал, что тираж книги был именно 600 экземпляров). «Фон-Визин» разошелся в узком кругу ценителей, выручку автор получил «экземпляров на сто, прочие как-то улетучились».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});