Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Отзыв Жуковского о статье друга прозвучал чуть позже, в письме к Гоголю: «Читал одну прекрасную статью князя Вяземского, в которой, не осыпая тебя притворными похвалами, но и не скрывая слабых сторон твоих, он так мужественно, так трогательно защищает и твое произведение, и твой характер от нападок несправедливости». Историк литературы Яков Карлович Грот, который затем станет добрым знакомым Вяземского, тоже порадовался статье: «Она меня в высшей степени удовлетворила: она так хорошо выразила то, что я сам про себя думал о Гоголе и его последней книге. Статья написана с такою зрелостью и дельностью, какие очень редки в нашей литературе… Она дала мне о князе Вяземском гораздо высшее понятие, нежели какое я прежде имел о нем. Как бы хорошо было, если б он чаще подавал таким образом свой голос».

Эти теплые письма были одними из очень немногих добрых откликов на статью Вяземского. Даже его союзник Плетнев, отметив в ней «много ума, чувства, истины и красоты», посчитал все же, что здесь полно слабых, противоречивых и «пересоленных» мест. Статья не во всем понравилась и самому Гоголю (ему и Жуковскому князь послал 4 мая по отдельному оттиску, как и Чаадаеву). 11 июня Гоголь ответил Вяземскому письмом, полным благодарностей, однако заметил осторожно, что князь слишком уж сурово задел тех, кто ранее Гоголя прославлял… «Передай ему от меня словесно, — писал Вяземский Жуковскому, — или письменно, если он не с тобою, в ответ на письмо его, что по-христиански нет сомнения, что я слишком сурово напал в статье моей на тех, которые прежде восхваляли его, но в литературном и житейском отношении, я полагаю, что я прав. Нужно было и ему, Гоголю, сказать начисто правду. Все, что у нас было написано о Гоголе, нанесло вред и ему и общему мнению о литературе нашей».

Но статья Вяземского все же произвела на самого Гоголя большое впечатление. Он был очень подавлен плохим приемом «Выбранных мест», быстро разочаровался в этой книге — объективное и вместе дружеское мнение Вяземского было для него почти спасеньем. Отзвук статьи «Языков. — Гоголь» можно найти в незавершенной «Авторской исповеди» Гоголя, опубликованной только после его смерти, в 1855 году. Описывая прием, который встретила его книга, Гоголь писал: «Над живым телом еще живущего человека производилась та страшная анатомия, от которой бросает в холодный пот даже и того, кто одарен крепким сложением» — это запомнившийся ему образ, найденный Вяземским: «Странно присвоить себе право делать над живым телом анатомические опыты, рассекать живое сердце, как бесчувственное…»

Был у статьи «Языков. — Гоголь» и еще один внимательный читатель — Белинский. 15 июля 1847 года, будучи на лечении в силезском Зальцбрунне, он закончил знаменитое свое письмо к Гоголю, которое нашло адресата в Остенде. Белинский сочинял это послание, по его же словам, отдавшись гневу с закрытыми глазами, — и письмо получилось действительно яростным и требовательным, это было воплощение той самой партийности русской литературы, от которой Гоголь с ужасом отворачивался, той самой нетерпимости, о которой писал Вяземский… Белинский упоминает в своем письме, кроме адресата, всего четыре фамилии — издателя журнала «Маяк просвещения» Бурачка (мельком), министра просвещения Уварова (мельком), Пушкина, «которому стоило написать только два-три верноподданнических стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви» (яркий пример бреда Белинского) и… Вяземского. Причем если без всех прочих упоминаний Белинский мог бы легко обойтись — они, так сказать, всего лишь оттеняют «неправоту» Гоголя, — то Вяземский приплетен к делу не случайно: он для Белинского ни много ни мало союзник Гоголя, продолжатель его дела. А значит, достоин отдельного удара.

Белинский обижен за себя. Он пишет, что хвалил Гоголя пусть чересчур восторженно, но все же от чистого сердца, так что Гоголю не следовало бы «выдавать их головою общим их и нашим врагам». «Вы, конечно, сделали это по увлечению главною мыслию вашей книги и по неосмотрительности, — ядовито пишет Белинский, — а Вяземский, этот князь в аристократии и холоп в литературе, развил вашу мысль и напечатал на ваших почитателей (стало быть, на меня всех более) чистый донос. Он это сделал, вероятно, в благодарность вам за то, что вы его, плохого рифмоплета, произвели в великие поэты, кажется, сколько я помню, за его “вялый, влачащийся по земле стих”».

Стрела Вяземского попала в цель. Никогда еще Белинский не писал о нем с такой душащей яростью и в таком базарном тоне. Ни одна из статей о «Выбранных местах» его не задела так, как статья Вяземского. И, захлебываясь от ненависти, он городит откровенную чепуху — называет князя «холопом в литературе», хотя уж в чем в чем, а в холопстве, то есть в принадлежности какому-либо клану, Вяземского никто не мог обвинить. И, конечно, применяет запрещенный прием — высказывает уверенность в том, что Вяземский своей статьей благодарил Гоголя за теплые слова о нем, сказанные в книге. Это тоже звучало глупо: Вяземский даже словом не намекнул нигде, что в «Выбранных местах» немало места отведено ему, да и не играл он никогда по булгаринским правилам: ты меня похвалишь — я тебя похвалю… И «великим поэтом» Гоголь вовсе Вяземского не объявлял, как мы увидим чуть ниже… Но Белинскому не до объективности. Он даже в книгу не заглядывает, чтобы цитату из Гоголя привести точно.

Вяземский прочел письмо Белинского только в 1872 году[94]. Его комментарий был сдержан, прост и в полном смысле слова благороден: «В сущности, это письмо невежливо до грубости и в этом отношении дает мерило образованности и благовоспитания того, кто писал его.,. Переписку называет он (Белинский. — В.Б.) «надутою и неопрятною шумихою слов и фраз». Не скорее ли к письму его можно применить этот приговор?»

…Гоголь и Вяземский высоко ценили друг друга, но не были особенно близки. Для Гоголя Вяземский всегда оставался прежде всего князем, принятым при дворе, знаменитым литератором, другом и соратником Пушкина, человеком с именем и состоянием. Вяземский видел в Гоголе писателя с большим дарованием, великого художника, великого сатирика (так он писал о нем в 1873-м) — но не мыслителя, не гения, не главу русской литературы, не носителя высшего знания. Никакой тайны не видел Вяземский в Гоголе и упорно доказывал, что книги его не несут Больших Идей, что смысл и суть Гоголя не в этом. (Такая позиция во многом предвосхищает отношение к Гоголю Набокова.) Более того, чем дальше, тем больше предъявлял Вяземский претензий Гоголю в качестве родоначальника «новой» русской литературы — тенденциозной, обличительной, выискивающей во всем одну пошлость. Именно от Грибоедова и Гоголя, по мнению князя, пошла в России мода все чернить и осмеивать. Именно из Гоголя выводил Вяземский и Достоевского, и Толстого. И даже в похвалах, которые он расточал Гоголю и в 1836-м, и в 1847-м, и в 1873-м, отчетливо слышна нотка неудовольствия — неудовольствия тем, что Гоголь «сбил» русскую литературу с карамзинско-пушкинского пути.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});