Вечный двигатель - Виктор Брусницин

– Логиново не минуем, иконе Параскевы Пятницы поклонимся. А там – пути божьи неисповедимы, чать добрыми людьми земля не оскудела.

– Пьяный бор обойдете, ли как? Молва худая бегит… Даве Ванькя Ерчихин без коня воротился. Сказыват: выскочили ироды с топорам да иным орудием – выпрягай из телеги! Лоб сшиб, моля кормильца оставить. Не проняло – де, мы окаянные!

– Есть такое – будто злодей поселился. Да какова с нас добыча?

Вот и главные персонажи наличностью удружили, из дома вывалился разномастный гурт. Тут и поп, и служивый законоправного ведомства, с портупеей, усами, как водиться, и немилосердным взглядом. Некая баба, румянами густая, в кокошнике, заголосила приплясывая: «Куманек, спобывай у меня! Душа-радость, спобывай у меня…» Немного сзади и сбоку чубатый парень с шикарной гармонью, раздувал меха. Неотложно пара мужиков затеяли усердно и в такт будто долбить ребром подметок в землю – сплясывали. Очнулся и гармонист за столом, кинулся терзать свою трехрядку – не совсем в лад.

Обратим внимание на того что поджар, с ленивым глазом, в тройке на чесучовом подкладе – не иначе самая важная фигура, достойнейший екатеринбургский фабрикант Михайло Гаврилыч Зотов. Ну да и вились вокруг человеки. Тот что разговором занимал, конечно, и есть Василий, жених. Видать, и оный не лаптем щи лопатит: костюмчик форменный, лаковые ботинки (остальные в яловых сапогах). И не сказать, чтоб гнуло шибко – папироска в руке благопристойно устроилась.

Непосредственную когорту с гостем составляли сестры Василия и их мужья. Одна из сестер, Татьяна, держала поднос с рюмками:

– Язык смочить, Михайло Гаврилыч – солнце совсем испыжилось.

Зять по ней (это Семен, тот что «хват») добавил:

– Брюхо после обеда закрепить – неминуемо.

Тот чинно снял лафитник с рубинового цвета содержимым (жених и мужики последовали), кивнул Василию:

– С божьим благословением.

Выпили, внятно закусили. Зотов запустил:

– Так я продолжу, экземпляр у меня есть отменнейший. Благородных основ конь – из орловских. Мечтаю продолжить породу.

– Ваши настроения отлично понятны, – отозвался Василий. – Ну да, чай, поживем так и увидим!

– В достойные руки всякое существо отдать – доход. Испытано, – раздался женский голос.

Наконец саму Марию приспособили – стало быть, приступим. Ничего не возразишь, хороша: волоока, рдянощека, волос вороной. Нос прямехонек и умерен – видно, что не только для дыхания. Глаза сугубые, то продырявят – нацелятся зрачки, точно дуло пушки – а то заблестят росой и пощадят. Голос долгий, в утробе, видать, зачат, и через мнение неминуемо пропущен – подходящий голос. Улыбка ерзает из одного угла губ в другой и всегда достаточная – о четырех зубах. А и смеяться бойка: откинет матово мерцающую шею и пошла – клекочет голос-песня. В жены такую? – не знаю…

– У меня так, – согласился богач, шаяла ленивая усмешка.

Семен добавил вослед:

– Уж и одно присутствие – на весь мир почет!

Михайло Гаврилыч умерил:

– Мне не в тягость – присна память о Потап Иваныче. Да и местность здешняя больно пригожа. Вот озерцо ваше – ласковое. (Благодетель жмурился, разглядывая облака, большие пальцы запустил в проймы жилета.) Прежде я здесь душу умягчить добывал. Батюшка ваш это понимал и сочувствовал.

От давешних отделился поп и подсел к дворовым мужикам. Молвил дюжему дяде, что спал недавно в миске:

– Ты, Игнат, ум помни. Михайло Гаврилыч, гуманный человек, благое сотворил – денег на аналой отщедрил. Робить тебе.

Супротивничал адресат:

– Разе один совладаю?

– А руки-то – две. Приступать.

– Какож, ежли дармовое не иссякло!

– Этому и мера: дар – для головы, а не для живота.

– Да ведь и ты, батюшка, не гнушашь!

– Невинно вино – укоризненно пьянство.

Среди прочих шустрила молоденькая, о добротной русой косе, годов пятнадцати деваха – Елена, младшая сестра Василия. Скалась подле той сердобольной Авдотьи, что привечала странников, цедили сквозь сито солодовую бражку. Выговаривала старушке:

– Зот, буди, Касатку хочет со двора свести!

– Пошто не хотеть, когда не залежит.

– Тятенька пестовал, а теперь в чужие руки? – ерепенилась Елена.

– Тебе ека корысть? Ступай-кя Матрене помоги, опять сестры корить будут.

– Василий не позволит, он меня в город на учебу определит.

– До тебя Василию, у него ноне докука сладкая.

Елена, зыркнув в сторону Марии, ревниво высказалась:

– Мария величается, а сама беспортошная! Тятенька бы за порог не пустил… Вот я ей под перину стручок гороховый в девять зерен подсуну – опарфенится тожно!

– Подь ты к чомору, – беззлобно шамкнула старая («щёмору»). Осерчала тут же: – Куда льешь?! У, полоротая! Иди на кухню, неча близ пьяных мужиков тереться!

– А чего Мария подле Зота вертится!

Однако вернемся к основе. Неугомонно пела и приплясывала Кокошник, ей подтягивал чубатый. Зотов с благостной улыбкой гулял взором по двору. Повернулся к Василию:

– Ну, что там кобылка?

Василий круто повернулся в народ.

– А что Филька – пригнал саврасую!?

– Как есть, – согласился хор дворовых. Кликали в зады: – Филипп!!! Веди!

«Цок, цок», – отозвался мощеный камнем двор. Из-за дома, ведомая за недоуздок парнишкой лет тринадцати, появилась величественная красавица. Фрр, ответила на повелевший остановиться жест конюха. Косила глазом на хмельную публику. Цок, цок, продемонстрировала бедра девушка – вкрадчиво щелкнул непокорный хвост.

– Да вот, собственно! – скромненько обронил Василий.

Народ приумолк, глядел на зверя, а слов ждали от именитого.

– Гм, – соизволил тот. Прохаживался вдоль экспоната, изучал – лицо бесстрастное. – Год назад скотинку оглядывал – приобрела за текущий… Чем, говоришь, брюхо очесываешь? Я тебе подскажу рецепт, любезный колерок дает. Гм.

– Кобыла норовистая, – изрек Василий, – помимо Фильки никому не дается. И славно, молодая, пусть подышит. Батюшка ее холить особенно наказывал, безупречного калибра зверь. Да вам, Михайло Гаврилыч, лучше знать… Ну-ка, Филя, пройдись для смотра!

Филипп, хозяйски ухватившись за холку лошади, взлетел. Та спешно ушла, но тут же остановилась, много при том переступая. Дворовая собачонка норовила тяпнуть саврасую за мосол, конь выворачивал алый глаз, фыркал. Парфен услужливо, пьяно и размашисто, сковырнул сапогом шавку, та кувыркнулась далеко, чинно прихрамывая поковыляла прочь. «Но-о, дармоедка, пошла-а, ап-ап!» – зычно ворчал Филька, понужая животину босыми заскорузлыми пятками. Кобыла, присев на мгновение, ринулась боком, не быстро, но игриво. Филька вынес Касатку за ограду, задиристо чертил круг длинным концом оброти – прыснули из-под копыт, взмахнув крыльями и возмущенно чертыхаясь, куры, кочет, опасливо косясь одним глазом и воинственно кивая гребнем, криволапо улепетывал. Фьить, фьить! Кобыла жадно и весело припустила, сальная земля взрывалась под копытами.

Поодаль, вдоль тракта шли наши трое странников. Филька направил лошадь на них. На гиканье обернулись длинный и тетка.

– А задавлю! – радостно заорал Филя. Тетка прянула в сторону, поскользнувшись на коровьей лепехе, грузно завалилась. Филька хохотал, проносясь мимо. Улыбки трогали зрителей – а как без спектакля!

– Аллюры знает, – подтвердил Михайло Гаврилыч.

Филька возвратился, лихо осадил коня. Василий смотрел на малого с ревнивым прищуром. Расправились плечи, окрикнул:

– Эй, Парфен! – Тот пьяненько, но степенно выступил из толпы дворовых. Василий на него не глядел, все Фильку глазами ел, голову лишь немного назад подал. – Охламона веди.

Толпа взбудоражено зашевелилась, запричитала. Парфен с радостной строгостью воскликнул:

– Под седло?

Василий не согласился:

– Все как у Касатки. От Рудника пойдем, до церкви… – Повернулся к Марии. – Доводилось скачки выигрывать. Поглядим.

Народ пуще заколыхался, зашумел. Зотов негромко, едва не удивленно сказал:

– А ведь я сотню на Касатку ставлю. – Повернулся к людям. – Ну-тес?

Все заерзали деловито и нервно. Семен часто моргал, Татьяна сдвинулась за его плечо. Поп крестил мужика, что, вывернув карман, тщательно считал гроши. Пристав хмуро и сосредоточенно рылся в гаманке, достал золотую монету. Лаконично сообщил:

– Империал.

Рыжий сучил ногами, в отчаянии тянул к народу руки.

– Люди православные! Заветный рупь давя убил! Душу заложу!

Игнат яростно хлопнул шапку о землю.

– И-ех, где наша не пропадала! Матрена, ташшы загашник. На Охламона!

Мария из-под тонких бровей уставилась в Зотова с липкой улыбкой.

– И я… на Охламона.

Сосредоточились на возвышении, площади перед церковью. Все без исключения. Наяривала гармоника, Кокошник задиристо голосила песню, Игнат отчаянно отплясывал, купно пара мужиков и девки. Скакала, дурачилась малышня. Зотов самодовольно глядел на веселящийся народ, одно плечо мелко в такт песне подпрыгивало. Вдруг с вершины долгого столба, что служил ярмарочным утехам, разрезав гвалт, раздался отчетливый вопль босоногого, вихрастого пострельца: