Ультранормальность. Гештальт-роман - Натан Дубовицкий

– Ты еще откуда взялся? – спросил Федор птичку, особо не рассчитывая на ответ.

Слова прозвучали дико и непривычно.

«Слово не воробей» – пронеслось в голове.

– Строго говоря, вообще ничто не воробей, если не считать какой-то конкретной живой птицы перед глазами. «Воробей», таким образом, просто суммарное имя для различных не связанных общностью единиц, – послышалось из-за спины.

Стрельцов повернулся.

На соседней кровати лежал, закинув руки за голову и ногу на ногу, человек средних лет.

Впрочем, «средние лета» – это ведь тоже социальный конструкт тех времен, когда время было цикличным, банальной аграрной чередой зимы, весны, лета и осени, спаянных в круговорот бытия. Время как бы не текло, его нельзя было измерить, все повторяется. Что было в середине нулевых, повторялось в середине двадцатых, и наверняка повториться в сороковых. Ну и события прошлого как бы сплющиваются в сознании: словно все, что было, произошло чуть ли не в один день – от Рождества Христова до смерти бабушки. Возраст человека при этом даже не отсчитывали. Отсюда такие анахронизмы как «человек средних лет», «преклоненный возраст» «молодежь». Это сейчас, в нашем линейном времени есть только одна форма оценки возраста – цифрой прожитых лет. Поэтому никто сейчас не может определить, кого считать молодежью – людей в четырнадцать лет или в тридцать пять. Так же и со «средними летами».

Видом своим больной смутно напоминал кого-то из родственников, даже чем-то похож на отца и дедушку, насколько Федор мог их помнить.

Федор еще секунду назад был потрясен тем, что на пустой кровати появился человек, но через некоторое время он вспомнил, что тот и правда лежал там, просто он сам по какой-то причине забыл про своего соседа. Словно сперва забыл слово, а потом его вспомнил – и проявил его на кровати в ходе какого-то замысловатого мысленного эксперимента.

– Они все дают клятву Гиппократа, а сами не могут даже принести какие-нибудь таблетки от головы, – продолжал сосед. – Но и это тоже, кстати, интересно. «Гипо» – это греческий корень недостаточности. Как гипоксия или гиподинамия. Ну а «-кратос» это, конечно власть. И что врачи думают? Если власти недостаточно, можно ли что-то изменить в человеке, в его голове? Может быть, стоит лучше давать клятву Гиперкрата?

В тот момент Федор не обратил внимания на подмену корня, и замечание его не смутило.

– Тема языка весьма опасна, – попытался Стрельцов поддержать разговор. – Вот так вот ввяжешься в разговор о языке и выяснишь для себя, что сам глуповат.

Человек не обратил на его реплику никакого внимания.

– Мы ведь об этом даже не задумываемся. Брякнем какое-то слово, и думаем, что сказали что-то. А на самом деле мы задействуем огромные структуры, которые привели к появлению каждого конкретного слова. Где все эти семиотические архитекторы? Где эти строители зиккуратов, благодаря которым мы отличаем мыслимое от немыслимого, объективное от иллюзий, несущественное от существующего? Только потому, что нас приучили к действию посредством языка, мы можем менять реальность или констатировать, что реальность вокруг нас изменилась. Ничего, что есть вокруг, не заслуживает того, чтобы быть предельно определенным. Поэтому воробей – это неопределенно. И, в своем пределе, вообще ничто. Просто маркер для удобства конструирования реальности, которой нет, в голове, полной иллюзий.

Федор не стал дослушивать. Он поднялся с кровати и, хватаясь за нее, направился к выходу из палаты. На какое-то мгновение он повернул голову и увидел, что воробей исчез, и сосед вместе с ним, но и это его перестало волновать в следующую же секунду. Опустошенный он приблизился к двери и поднес руку к серебряной шайбе ручки, отворяющей дверь. Что-то останавливало его. И это тягостное и мрачное ощущение, симфоничное больнице в целом, почему-то продолжало усиливаться. Словно над Федором довлело некое незаконченное дело.

«Довлело» в смысле «нависало», а не в исходном значении – «являлось достаточным». Но почему он подумал об этом?

Дрожащей рукой он схватился за ручку, преодолевая усталость и отбрасывая последние сомнения. Замок скрипнул. и вот острая боль сознания растекается по всему телу, отражаясь в каждом нерве по всей поверхности тела. С трудом он открыл глаза и нашел себя в совсем другом месте, в больничной палате с желтыми стенами, куда более грязноватой и перенаселенной, чем до этого в своих видениях.

Напротив двое играли в карты, один, постарше, с перевязанной головой, другой, молодой совсем, с гипсом на руке и на ноге. Правее гастарбайтер с разбитым лицом, слева – пустая койка, а сразу за ней паренек в одних шортах и перемотанным телом, бинтами, скрывающими ситуацию куда худшую, чем случилась с ним самим.

– О, крикун проснулся! – проговорил молодой картежник. – С тебя пузырь на по-рещему проставу накнокаешь? Буля накатим за свиданьичко.

– «О», кстати, самая древняя буква в мире, – добавил старый, вынимая из своего веера трефового вольта, – она осталась неизменной в том же виде, в каком она была принята в финикийском алфавите более тысячи лет до нашей эры! Эта буква, правда, у финикийцев обозначала другой звук, согласный, но современная «о» произошла именно от неё.

– Да ладно тебе, кандидат, голову парню морочить, вонялку защими – гаркнул перемотанный, – Вон у него поди болит все после побоев-то. Малого голимым контрабасом не закидывать, колбасеры долбанные, или Машкой зашибу! Не надо нам тут пастушатничать пока регистры не склеели!

Федор попробовал привстать или повернуться на бок, но острая боль – остаточная после битья, отдавалась по всему телу.

Старый раскрыл все брошенные ему карты и уже принялся было принимать из колоды, как старый поймал его за руку.

– Слышь, хмырь, откуда большую подушку насосал? У меня фартовый, во! – Молодой сунул под самый нос какую-то карту.

Старый хотел оправдаться, но тут же получил размашистый удар в глаз, от чего свалился с кровати.

Превозмогая боль, Федор все-таки отвернулся и от этой сцены, и от дальнобойщика в шортах. Вроде все говорили на одном языке, но он сам уже никого и ничего не понимал.

– Слышь, а буль када? – уточнил молодой.

Стрельцов приложил все усилия, чтобы сделать вид, будто не услышал. В ту же секунду он вспомнил о том, что мучило его последние минуты. С ним не было той неопределенного цвета папки, с которой он вышел из дома. Зато iSec не отобрали.

Достаточно приключений для одного дня.

Глава Д. Рассоциализация

Спустя семь дней, несмотря на то, что врачи предписали постельный режим и домашнее долечивание, Федор уже стоял перед зданием на Ленинском проспекте. Московский институт стали и сплавов, выполненный в стиле советского конструктивизма и совершенно не в тему украшенный белыми коробками кондиционеров на фасаде, ничуть не изменился за тот месяц, что Стрельцов прогуливал занятия. В лучших традициях всех административных зданий, на этом тоже висело большое полотно с лицом кандидата в президенты от партии КПЦ Игоря Петрова. Конечно же и слоган – «Освободим свободу вместе!».

Строго говоря, Стрельцов учился в этом году только первые три дня. Неделю он прогуливал, надеясь насладиться раннеосенним солнцем, потом смерть матери, траур, похороны, поиски виновных, избиение, неделя в больнице. Федор надеялся, что руководство факультета войдет в его положение, и вся эта совокупность проблем окажется уважительной причиной для такого продолжительного прогула. Но когда он поставил ногу на первую ступеньку, ведущую в главный корпус, все его иллюзии на этот счет принялись потихоньку испаряться.

Он неторопливо добрался до своего факультета. Расписание висело на стене, так что понять, где сейчас его группа, оказалось не сложно. Но лишь он отошел от расписания, из-за угла вывалила большая ватага «младоцентрят», которая прошла двадцать метров в его сторону, свернула к скамейкам и развалилась – кто на окно забрался, кто сел на пол. Всего около двадцати человек.

Появление политических активистов в вузе явление не редкое. Уже полгода, несмотря на пассивные протесты руководства вуза, они ходят по корпусам, втюхивают свои листовки, кепки и шарфы, рассказывая, как хорошо будет при новом президенте. Те, что ходили в белом, агитировали за Игоря Петрова, в красном – за Андрея Могилевского, в желтом – за Михаила Порохова, в сером – за Степаниду Перунову. За остальных работали либо ленивые активисты, которые агитировали в крупнейших вузах, а до таких средненьких как МИСиС не доходили, либо рассчитывали получить голоса стариков и рабочих, как это делали коммунисты. Потому и не ходили по вузам.

Неожиданно и непроизвольно под бинтами заболели те места, куда восьмого дня прикладывались арматурой. Федор осмотрелся по сторонам. Довольно людная и шумная лестница, выход в противоположное крыло. Тут неподалеку туалет! Осененный неожиданной мыслью, он направился туда.