Агент нокке, или на войне как на войне - Елена Романова

Ник ненавидел нацистов, лишивших его детства, но при этом не испытывал особого восторга перед коммунистами. Возможно оттого, что этот восторг ему слишком агрессивно навязывали. И не понимал, например, почему довольно безобидные любовные стихи названы "пьяными излияниями кулацкого поэта". Такие выражения простительны полуграмотному унтер-офицеру СС, бывшему разбойнику, без начатого начального образования. Интеллигентной учительнице они вовсе не к лицу. И еще, зачем было уничтожать самых трудолюбивых и удачливых крестьян, отбивать у оставшихся охоту к работе, а потом "героически бороться за урожай" с помощью школьников и студентов. И многое другое он тоже не понимал, но держал язык за зубами. Ему доступно объяснили, что некоторые вещи лучше не понимать молча, "ибо длинный язык доводит до Магадана". А в Магадан Нику не хотелось.

Петру Сергеевичу и Александру Викторовичу сделали замечание. Им обоим велели дома меньше распускать языки в присутствие маленького Ника. Начальство не уставало напоминать опекуну и руководителю клуба, что их долг воспитывать мальчика в духе советского патриотизма, прививать почтение к деятелям коммунистической партии и советского государства. А не сообщать ребенку сведения, которые он может не правильно истолковать.

Оба сотрудника виновато кивали головами, сообщали, что сознают свою вину: "меру, степень, глубину", обещали исправиться. Глядя на их физиономии, начальник спецотдела с трудом сдерживал безумный смех. Поверить в то, что "эти чистые и честные, широко открытые в этот прекрасный мир, не в состоянии солгать", мог разве что наивный новичок. Но начальнику надо было до конца довести спектакль под названием: "суровый, но справедливый старший товарищ делает строгий выговор младшим товарищам, разъясняя их ошибки и заблуждения, младшие товарищи глубоко переживают случившееся".

Дежурный главный надсмотрщик "конторы глубокого буренья" оказался доволен спектаклем. Будь это "Железный Феликс", всем бы пришлось туго. А чтобы обмануть этого типичного партийного функционера хватило и такого грубого фарса. Это было даже излишним. Для него хватило дежурного славословия в адрес "отца народов", повторяемого через слово, и окрашенной в зеленый цвет пожухлой осенней травы.

Этот толстый и лысый мужчина с лицом ожиревшего орла совершенно не понимал, о чем идет речь. Он просто со стеклянными глазами пытался вслушиваться в непонятный для него разговор. И все больше погружался в сон. Если бы он услышал имена и фамилии, записанные у него в блокнотике и выученные наизусть, то он доложил бы по инстанциям. Но старший сотрудник все время повторял: "Как говорит товарищ Сталин…", "Как учит нас великий Ленин…", "Как завещал нам Феликс Эдмундович…". Что именно говорил, чему учил и как завещал мужчина уже не разбирал. Это совершенно ни к чему. Раз эти юноши поминают такие правильные и проверенные имена, значит, "что все прилично и пристойно". Ленин и Сталин плохому не научат. Этот товарищ вообще было очень мало тем, в чем разбирался. За это его и ценили в конторе.

Дорогого гостя с почетом проводили до личного автомобиля. В багажник насовали подарков и гостинцев. В отчете проверяющего чиновника их отдел выглядел так, что хоть в святцы вписывай.

Разумеется, все осталось по-прежнему. Как всегда, дядя Петя и Александр Викторович, рассказывал детям из "туристического клуба" подробности жизни и смерти некоторых коммунистических великомучеников и великомучениц. Единственно, мальчики и девочки, и в их числе маленький нокке, рано приняли двойную мораль.

Они без особого труда научились изображать великое благоговение, когда их учителя бодро славили то одного, то другого героя. А потом на кухне вспоминать уже совсем другие страницы их жизни.

Петр Сергеевич сумел открыть мальчику много другого. История страны, куда попал ребенок, в рассказах дяди обретало плоть и кровь. Он за сухими официозными строчками учебника начинал видеть судьбы тысяч, миллионов людей. Их страдания, их духовные поиски и порывы, их ошибки и победы. Страшные картины гражданской войны, когда брат убивает брата ради какой-то идеи, леденили кровь в жилах.

Какая должна быть идея, ради которой он поднял бы руку на Эрика, своего братишку?

Мальчишка уже не мог так весело, как раньше, насмешничать. Не мог называть революционный флаг "красной тряпкой". В его душе шла очень напряженная работа.

Не мешать бы ей.

Однажды Тося пристала к мальчику с просьбой подготовить выступление для сбора, посвященному Павлику Морозову. Она хотела, что бы именно Ник выступал – он был самым симпатичным, да и к тому же единственный, кто за такое короткое время выучит большое количество заумного текста, подготовленного Вероникой Леопольдовной.

Мальчишка именно к этому пионеру-герою испытывал стойкое отвращение. Он еще не знал, что отцы бывают разные. Мальчик еще не был знаком с Валькой Шубиным (этот парень, так же как и Ник вынужден был скрывать свое настоящее имя), которого его родной дядя держал пленником на подводной лодке. "Любящий" дядюшка издевался над сыном своего брата, надеясь таким образом привить ребенку любовь и почтение к фюреру. И был очень удивлен, что вместо этого вызвал в душе мальчишки жгучую ненависть, и едва не довел до самоубийства. Дядюшка позже будет оправдываться, это хотел племяннику добра, любя избивал и издевался.

Ник даже не мог представить себе, что он сам смог бы сотворить подобное.

Маленький хельве не считал себя таким уж прекрасным рыцарем без страха и упрека (каким его считали малыши, особенно после случая с собакой). Парнишка слишком многого боялся. То, что для других, более счастливых сверстников, было скрыто за семью печатями, для него было страшной реальностью. Он всегда очень боялся, что под пытками, под угрозой расправы над дядей Петей или Дашей мог выдать врагам какую-нибудь страшную тайну. Боялся, что сболтнет лишнего, и могут пострадать его друзья. Тем более, что теперь даже его настоящая фамилия и то – большой секрет для очень маленькой компании.

Но чтобы вот так – по доброй воле, в здравом уме и твердой памяти пойти и заявить на отца, что он прячет зерно. Прячет, чтобы ему (этому малолетнему дурачку), было зимой что покушать. Ника часто ругал отец, когда он безобразничал.

Карпинус часто выговаривал его дяде Нильсу, что тот ведет себя как ребенок. И не очень уважительно отзывался о его невесте – инфантильной, хотя и очень красивой коммунистке Эмме. Но мальчишке не могло даже в самом страшном зимнем кошмаре присниться, чтобы он своими ногами пришел в гестапо, и заявил бы на папу. Или дядя Нильс написал бы донос на Карпа Карпинуса. Или Алешка выдал бы своего отца, пусть и не родного. Как ни крути, поведение Павлика Морозова никак не укладывалась в понятие подвига. В законах эльфийского тинга это называлось совсем другим словом. И отца, убившего своего сына-предателя, эти законы оправдывали.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});