Рядом с зоопарком - Юрий Бриль

— Смотрите, какой франт! — указывал Вадим Петрович на искусно облицованный дощечками дом.

— Костюмчик с иголочки, — включался Дима.

— А это — дама, — поворачивался Валерик к двухэтажному кирпичному дому напротив.

— Гимназистка.

— Восторженная… Вот это глазищи! — Высокие окна с надломленными, словно в удивлении, бровями-наличниками — это, конечно же, глаза.

А потом они хохотали, увидев в кирпичном затейливом доме с ажурным литьем и маленькой башенкой — древнюю бабулю, в шляпке и под вуалью.

— Здравствуйте, как ваше здоровье?

— Что вы говорите? Неужели?.. Кто бы мог подумать?!

— А как ваша внучка?..

Тут же сочинялась история про Франта, Гимназистку и Бабушку. Хохотали, а редкие прохожие пялились на них из-под своих зонтов, недоумевая, чего они смеются.

Шли не торопясь дальше.

— А этот господинчик мне нравится. Без всякой фантазии, командовать любит до ужаса, — говорил Дима о прямоугольном с пустыми окнами доме.

— Попал в точку… Знаете, что в этом здании было до революции? Гауптвахта. А напротив — казарма.

Вадим Петрович говорил об этих домах как о давнишних знакомцах. А истории придумывались сами собой, и было их не меньше, чем домов на той старинной улочке Тихвинской.

Потом шли молча, Вадим Петрович смотрел под ноги, и все смотрели под ноги.

Горбатился асфальт… Много лет дожди вымывали его, и вот теперь по нему тоже струилась вода. Проглядывали острые камушки и шероховатинки. Тротуар взломался во многих местах трещинами — под ним змеились корни больших и таких же старых, как дома, тополей. Кое-где корни выныривали на поверхность, словно затем, чтобы хватануть воздуха.

Дома на Тихвинской больше двух- и трехэтажные. Первый этаж врастал в землю, окна вровень с тротуаром. Внизу тоже жили люди. Валерик жалел этих людей, — в окна им видны только ноги прохожих. Должно быть, унизительно каждый день видеть только ноги. Жалко было и водосточные трубы. Они по большей части висели на домах косо и не выполняли своего предназначения, дождевая вода почти не попадала в них, струилась по стенам, по выкрошившимся тут и там кирпичам. Поправить некому, на них вообще никто не обращал внимания. А трубы были красивые, на многих сохранились навершия. Одна надела царскую корону, другая похвалялась затейливым орнаментом, а над третьей реял жестяной парусник. Когда-то навершия стоили больших денег, а теперь разве какой школьник разглядит — да и утащит в кучу металлолома.

Кирпичи, из которых сложены старые дома, — особенные, звонко-красноватого оттенка. Прокаленные сто лет назад, они и сейчас помнили жар и пламя обжиговой печи. Дышат, говорил про них Вадим Петрович. Старые дома жили и дышали, дышали через поры кирпичей, с удовольствием подставляли свое кирпичное тело, истонченное железо крыш дождю, чтобы всласть помокнуть.

Вадим Петрович предложил зайти к нему, обсушиться.

Поднявшись по крутой деревянной лестнице, оказались в тесном коридорчике, где по стенам висели полки с посудой, а на полу теснились кастрюли и банки, в углу угрюмо гнездился бак с водой. Помимо двери Вадима Петровича здесь были еще две двери: одна к многодетным соседям, другая в общую кухню.

Вадим Петрович достал ключ, и у Валерика отлегло от сердца: все-таки лучше, когда Аллы Владимировны нет дома, — просторнее на душе. В комнате ералаш: на столе, на кровати грудами лежали листы ватмана, картонки и холсты — все творения студийцев, но изредка их перемежали собственные работы Вадима Петровича. Сразу становилось ясно: попали в обитель художника. На стене по-прежнему висела «Жанна Эбютерн». Валерику вспомнилось, как он оконфузился, впервые попав в эту комнату. Увидев тогда портрет, он спросил:

— Это ваша жена?

Вадим Петрович не засмеялся его невежеству.

— Ничего общего, — грустно качнул он головой. — Это жена Модильяни… Репродукция.

И он рассказал тогда, кто такой Модильяни. Позднее они много о нем говорили, и поскольку это был любимый художник Вадима Петровича, он не мог не стать любимым художником Валерика, Димы Мрака, да и всей студии. И тогда Валерик сделал для себя открытие: бывает, оказывается, что даже очень талантливые художники при жизни остаются непризнанными. Понятно, нелегко быть непризнанным. Безденежье, нищета, одиночество… И надо иметь необычайную силу воли, чтобы не сворачивать, идти своей дорогой. Конечно, хорошо, когда рядом такая спутница, как Жанна Эбютерн. Она преклонялась перед талантом Модильяни, делила с ним все горести. А когда он умер, она не смогла пережить разлуки с ним — на следующий день выбросилась из окна. Смотришь на ее портрет — и видишь, сколько в ней необыкновенной доброты и верности.

Вадим Петрович освободил стол от бумаг, принес вскипевший чайник, поставил керамическую вазу, полную «дунькиной радости». Обжигаясь крутым кипятком, говорили обо всяких пустяках, потом Дима Мрак сказал:

— Вадим Петрович, покажите что-нибудь свое.

— Нечего показывать, — отвел глаза Вадим Петрович. — Ленюсь, наверно, много… Лучше посмотрите альбом. Новый, вы его еще не видели. — Придвинулись к книжному шкафу, и он достал сияющее зеркальным супером французское издание Шагала. — Надо попросить Аллу, чтобы попереводила. (Алла Владимировна преподавала в вузе иностранные языки и могла переводить с листа).

Интересно было бы, конечно, знать, какая у художника судьба: счастливая или, может быть, тоже мытарская? Хотя главное в книге по искусству не текст, а репродукции, если они, разумеется, хорошие.

На первой странице — цветы. В двух полураскрывшихся бутонах ненавязчиво выявлялись головки — женская и мужская. Может, это души, ками, цветков. Или чье-то воспоминание.

— Мраак! — протянул Дима, и это означало высшую его оценку.

Страницу за страницей листали Шагала, и Валерику начинало казаться, что он очень хорошо понимает художника, чувствует все тончайшие переживания, которые тот передал при помощи цвета и линий.

В коридорчике послышалась возня, щелкнул замок — это пришла Алла Владимировна. Глаза у Вадима Петровича сузились, лицо стало каким-то напряженным.

— Я сейчас…

Он вышел в общую с многодетными соседями кухню, куда прошла Алла Владимировна и откуда тотчас начало доноситься нервное бряканье посуды. Было слышно тоже, как Вадим Петрович сказал:

— Ты очень кстати, попереводи нам Шагала.

— Как-нибудь в следующий раз. Не видишь, что тут творится?!

Ребята отложили недосмотренный альбом, потихоньку прошли к двери. Между тем Алла Владимировна выговаривала мужу:

— Тебя Малкин уже несколько дней ищет.

— Да видел я его.

— И что ответил?

— Еще халтуркой не занимался!

— Кто тебя заставляет гнать халтурку?! Делай, чтоб людям на загляденье.

— На это у меня нет времени.

— Так я и знала! Теперь от кооператива придется отказаться… Раз в жизни была возможность!..

Когда толклись в коридоре, в открытую дверь было видно, как орудует на кухне Алла Владимировна. За своим столом сидела еще соседка, перед ней горкой были навалены яблоки, которые она безразлично поедала одно за другим. Тут же на маленьком стульчике сидел ее ребенок, он тоже намеревался куснуть яблоко, но это ему не удавалось — яблоко было немногим меньше его головы.

Наверно, нужно было поздороваться — раз они сегодня не виделись. А может, нет. Они все же уходили. Но говорить «до свидания» было бы еще нелепее, ведь не здоровались же.

Глава шестая

ЛОШАДИНЫЙ РАФАЭЛЬ

В студии опять новенький.

Чаще новенькие оказывались случайными. Придет такой случайный новенький раз, другой — и нет его, забыли, как звали. Тем не менее народу прибывало. Раньше все толклись преимущественно в одном классе, теперь же, особенно в воскресные дни, в одном при всем желании не умещались, занимали и два других.

Новеньким оказался Рафаил, и привел его Дима Мрак, заявив с порога, что в студию пришел талантливый человек. Слово «талант» не часто звучало в этих стенах, поэтому ребята тотчас окружили новенького. Только Валерик не встал со своего места. Знал он Рафаила как облупленного — учились в одной школе. Никто не подозревал, что у Рафаила есть какой-то талант, если не считать, конечно, талантом удивительную его способность молчать, когда надо говорить. Особенно молчаливым он был у доски. Учителям стоило большого труда выдавить из него хотя бы односложное «да» или «нет». И на переменах он был тоже каким-то заторможенным. Выходил из класса в коридор, вставал у окна, безразлично смотрел на школьный двор, руки клал на батарею, и худые коленки тоже втыкал меж ее ребер, будто ему не хватало тепла. Все же, несмотря на эту свою угрюмую способность, он переходил из класса в класс, дойдя до седьмого.