Общественный разлом и рождение новой социологии: двадцать лет мониторинга - Коллектив авторов

Распространенные трактовки склонности отечественного мироустройства и сознания к моноцентрическим образцам (возлагающие вину на «особые свойства» власти, народа, элиты, оппозиции, геополитического положения страны, ее «судьбы» и пр.) объяснительным потенциалом не обладают и в конечном счете служат лишь оправданию каждого существующего положения и примирению с ним. Принципиальное и актуальное значение имеет анализ структуры процессов и обстоятельств, которые формируют – и разрушают – конкретные ситуации «безальтернативности» на различных исторических поворотах.

События «неизбежные» и необязательные

Обратимся к существующим в общественном мнении представлениям о неизбежности ряда событий ХХ века (т. е. о том же стереотипе «безальтернативности», опрокинутом в прошлое).

Таким образом, уверенное (разделяемое большинством) представление о событии как «неизбежных» относится только к трем моментам прошлого века: к революции, ко Второй мировой и к становлению нынешнего политического режима в России (правда, в отношении последнего из этих событий наблюдается наибольший уровень отказа от оценки).

Можно полагать, что опрошенные склонны признавать «неизбежными» (т. е. не имевшими альтернативы), во-первых, события, прочно занявшие место в социальной памяти ряда поколений, а во-вторых – события, оцениваемые как положительные. Здесь перед нами тот же массовый (действующий в массовом сознании) феномен безальтернативности, опрокинутый в прошлое. И механизм исторического выбора он так же мешает видеть, как механизм (структуру) выбора социально-политического. Ожидать от общественного мнения сколько-нибудь ясного и объективного понимания таких механизмов, конечно, нельзя.

Задевающий его (судя по тому, что доля отказавшихся отвечать довольно мала) вопрос о «неизбежности» событий недавней истории – примерно в рамках живой памяти трех поколений – на деле служит испытанием современных массовых пристрастий и массового воображения. Выяснять механизм (факторы, условия, альтернативы, набор действующих сил и т. д.) произошедшего и непроизошедшего приходится специалистам и аналитикам разных направлений[22].

Понятно, что самой общей предпосылкой объективного рассмотрения исторических и современных событий должен быть отказ от привычной или идеологически навязанной иллюзии «неизбежности» какого бы то ни было варианта, поворота, перелома. Правомерно говорить о разной вероятности определенных направлений, масштабах влияния разных факторов и т. д.

В данном случае обратиться к оценке исторических альтернатив имеет смысл для того, чтобы представить возможности актуального выбора.

Октябрьскую революцию чаще всего считают неизбежной пожилые люди, 55 лет и старше (62 % против 25 %), реже всего – молодежь 18–24 лет (47:33). Из питающих симпатии к коммунистам неизбежность революции признают 71 %, не признают 19 %. А наличие или отсутствие лишенной всякой идеологической основы приверженности действующему президенту практически не сказывается на суждениях о неизбежности революции: среди одобряющих В. Путина мнения делятся в пропорции 54:31, среди не одобряющих – 53:33.

В начале рокового для России 1917-го имелся довольно обширный набор возможных выходов из кризисной ситуации, вызванной неэффективной государственной системой и неудачной войной; выбор между реформистскими и радикальными путями зависел от развития общеевропейского конфликта, политики монархических и парламентских сил и пр. К осени того же года поле выбора сузилось до предела: выбирать осталось лишь того, кто сумеет обуздать или оседлать радикализованную массу. Радикализм любого толка всегда упрощает, примитивизирует ситуацию выбора. (Но не придает варианту, который оказался хотя бы номинально реализованным, качества «неизбежности». Тот же «октябрьский» выбор неоднократно висел на волоске, зависел от случайных и личных обстоятельств.)

Вторая мировая (поначалу – европейская) война, видимо, стала практически неотвратимой только после злополучного «пакта» 23 августа 1939 года (что, кстати, вполне адекватно представляет российское общественное мнение), в предыдущие 5–6 лет существовал и не был использован ряд вариантов радикального изменения хода событий.

В последний период войны (в 1944–1945 годах) просматривались различные варианты развития отношений между союзниками по коалиции, политического устройства Европы и всего мирового сообщества. Последующие события в значительной мере свели послевоенные альтернативы к имитации предвоенных; преодолеть соответствующую расстановку сил и оценок не удается до сих пор. Вторая мировая война представляется неизбежным событием скорее молодым (60:30), чем пожилым (56:32).

Истоки и последствия перестройки остаются предметом напряженных споров и крайних оценок на всех уровнях российского общественного сознания, от массового до элитарного и политического. По данным опроса, проведенного в феврале 2006 года (N=1600), 22 % респондентов положительно оценивают значение реформ М. Горбачева, 55 % считают их роль отрицательной, 12 % – незначительной. Преобладают мнения о том, что без этих перемен жизнь в стране становилась бы лучше, удалось бы избежать тяжелых конфликтов. Только 17 % допускают, что без реформ СССР мог погибнуть под тяжестью социальных и межнациональных противоречий.

Невнятность суждений о горбачевском периоде обусловлена, видимо, отсутствием серьезного анализа попыток реформирования или стабилизации советской общественно-политической системы с середины 50-х. Провозглашение перестройки представляется плодом невероятно редкого, чуть ли не чудесного, сочетания системных, генерационных и личностных факторов. Проще представить хрупкость, кризисы и неудачи иллюзий и планов перестройки, предпосылки которых с самого начала были как бы заложены в ее основание. Привлекательность – и одновременно слабость – представленной перестройкой альтернативы «советскому» варианту общественной деградации связана с тем, что изменения зависели от расстановки сил внутри политической верхушки страны. Эффективные правовые рамки реформ, организации их массовой поддержки и международной интеграции не сформировались; в ходе последующих катаклизмов это дало «фору» наиболее примитивным и консервативным альтернативам.

В суждениях о перестройке фактор возраста наиболее заметен: среди самых молодых ее неизбежность признают 37 % против 49 % (причем в этой группе больше всего затруднившихся ответить – 14 %), среди пожилых – 21:73, при 6 % затруднившихся.

Из последствий перемен, начатых перестройкой, тяжелее всего населением России переживается развал Союза ССР. Именно эта перемена привычных государственных рамок чаще всего кажется результатом «заговора» или «сговора». (К экономическим переменам привыкли-«приспособились» около 70 %, к падению политической системы большинство относится довольно спокойно.) Мнения о неизбежности распада Союза явно зависят от возраста респондентов: у молодых его считают неизбежным 33 % против 53 % при 14 % воздержавшихся, у пожилых – 16:80 при 5 % уклонившихся от ответа.

Условия падения и альтернативы существовавшей до 1991 года государственной конструкции остаются за пределами внимания общественного мнения. Между тем эта группа проблем остается болезненно-актуальной в современной обстановке. Нетрудно представить, что разрушение Союза могло быть предотвращено либо массированными насильственными акциями (по образцу, использованному в зависимых государствах в 1953–1956–1968 годах), либо своевременной реализацией какого-то взаимоприемлемого конфедеративного проекта. Для первого варианта у горбачевского руководства не хватало самоуверенности, для второго – дальновидности (и времени).

А поскольку «силовой» исход тогда уже опоздал, «договорной» – еще не созрел, осуществился наиболее вероятный, простейший вариант государственного распада. Так или иначе, решающую роль играл не столько потенциал национального или регионального сепаратизма, сколько возможности и ограниченности «центральных» государственных структур (физические, интеллектуальные, моральные). Последнее обстоятельство важно иметь в виду при оценке сегодняшних угроз.

При обсуждении (в том числе, в общественном мнении) опасности «распада» страны в последнее время на первом плане оказывается – тоже в силу своей примитивности – модель пространственного («географического») разделения регионов и субъектов нынешней федерации. Опыт всех ситуаций распада надгосударственных образований в ХХ веке, с его горячими и «холодными» войнами, показывает, что решающей предпосылкой гибели империй или постимперских конструкций служила неспособность нормального функционирования их центральных регулятивных механизмов (если использовать органическую метафорику – нервных, эндокринных и пр. подсистем). «Внутренний» распад государственных организмов предшествует «внешнему», поэтому сугубо локальные, на первый взгляд, трещины государственной структуры получают универсальное значение. Так территориально ограниченные проблемы Нагорного Карабаха или республик Балтии в конце 80-х немедленно стали важнейшими показателями и факторами кризиса всего государственного устройства Союза. Аналогичным образом положение и политика руководства России на Северном Кавказе за последние 12–15 лет стали ключевыми факторами всей российской жизни, определяющими все «политическое лицо» и механизм деятельности ее режима.