Главная роль Веры Холодной - Виктор Полонский

Свет померк в Вериных глазах. Она пошатнулась, но упасть не упала, потому что сзади ее подхватили чьи-то крепкие руки.

– Дожили, уже средь бела дня убивают, – донеслось откуда-то издалека. – Прогресс!

«При чем тут прогресс?» – успела подумать Вера, перед тем как окончательно провалиться в небытие. О том, что так называется ресторан, она забыла. Она вообще обо всем забыла. Но ненадолго.

7

«На металлургическом заводе Гужона обнаружено хищение меди, стали и железа на сумму свыше 15 000 р. Удалось выяснить, что похищенные металлы вывозились из завода по подложным накладным, сфабрикованным конторским служащим Федоровичем. При обыске в квартире Федоровича было найдено более 50 подложных накладных, поддельные печати и прочие компрометирующие его принадлежности для подделки документов. По результатам обыска Федорович арестован и уже дал первые показания, назвав своих сообщников, имена которых в интересах следствия не предаются огласке».

Ежедневная газета «Утро России», 11 апреля 1912 года

– Вы простите, но такого просто не бывает! Не бы-ва-ет! Резиденты никогда не пачкают своих рук, у них для этого достаточно помощников. А если помощников нет, то найдутся деньги для того, чтобы нанять убийцу, уж что-что, а в средствах эта публика никогда стеснения не испытывает. К тому же нет сомнений в том, что Мейснера убил тот же, кто убил и Мирского-Белобородько, или же их обоих убили по приказу одного и того же человека. Но мы ведь уже говорили о том, что госпожа Цалле никогда бы не стала травить кого-то в «Альпийской розе» во время раута! Это совсем не по-немецки – убивать человека на улице, на глазах у множества людей…

– А как по-немецки убивают? – поинтересовалась Вера.

– Тихо и незаметно! – ответил Немысский. – Об этом, мы, помнится, тоже говорили, Вера Васильевна. Мейснер снимал комнату в доме Михайлова, на углу Гороховского и Токмакова. Тот еще дом, внизу – монополька[30], наверху какие-то подозрительные личности обитают и никому ни до кого дела нет. Там спокойно можно человека зарезать, и, пока дух не пойдет, никто и не хватится. Опять же, можно зарезать и в переулке, по выходе из дому, там гораздо сподручнее, чем на Чистых прудах в тридцати шагах от городового. Да мало ли где еще можно убить в Москве человека!

Слушать штабс-ротмистра было страшно и как-то дико. Вера привыкла считать, что живет в спокойном, приличном, вполне безопасном для жизни городе и, несмотря ни на что, не хотела расставаться с этой иллюзией. Если утратить все иллюзии, то как тогда жить? Обольщаться – это так приятно…

– Чему вы улыбаетесь, Вера Васильевна? – удивленно спросил Немысский. – Разве я что-то смешное говорю?

– Простите, это я так, своим мыслям.

Вера посмотрела в окно на недавно построенный католический собор Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии и подумала, что во множестве остроконечных высоких шпилей есть своеобразная красота. Здание получается легким, воздушным.

Московское отделение контрразведки переехало с одной окраины на другую, прямо противоположную, с Вороньей улицы на Малую Грузинскую. И особняк был другой, тоже в два этажа, но побольше. Немысский как начальник занимал просторный кабинет во втором этаже. Ничего особенного, обычное канцелярское помещение с простой, недорогой мебелью, но по стенам висели гравюры с изображением лошадей, и от этого создавалась какая-то домашняя, неприсутственная атмосфера.

– Люблю лошадей, – сказал штабс-ротмистр, заметив удивление в Вериных глазах. – По выходе в отставку мечтаю конный завод завести, если к тому времени всех лошадей автомобилями не заменят.

– Всех не заменят, – обнадежила Вера и сразу же принялась сравнивать в уме Владимира и Немысского, да не просто сравнивать, а еще и философствовать.

Одному нравятся лошади, а другому – автомобили. Не является ли эта черта характера определяющей, показательной. Сухой прагматик более тяготеет к механизмам, а тонко чувствующий романтик – к лошадям. И так далее… Вера даже самой себе не смогла бы объяснить, с какой стати, на каком основании она записала Немысского в тонко чувствующие романтики, но вот записала и пребывала в уверенности, что он именно такой и есть. Впрочем, кое-чего штабс-ротмистр не чувствовал и не понимал, как, например, того, что несчастного Мейснера убила госпожа Цалле, собственной персоной. Рассказывал же какой-то очевидец, что к Мейснеру подходила высокая худая женщина, даже про рост в семь вершков что-то говорил, а Цалле примерно такого роста, и ее можно назвать худой. Не тощей, но худой, потому что дородности в ней нет нисколько. А Немысский не верит. По его мнению, видите ли, резиденты сами рук не пачкают. Когда не пачкают, а когда и испачкать приходится. Если, допустим, надо действовать срочно, а никого из помощников под рукой нет и постороннего убийцу нанимать некогда. Убийцу же нанять, это же вам, господин штабс-ротмистр, не извозчика… Зачем так вот сразу все отрицать?

А что, если штабс-ротмистр преследует какие-то свои тайные цели? Что, если он хочет отвести подозрения от Цалле, а не поймать убийцу. «Но он же такой… славный, – усомнилась Вера и на всякий случай улыбнулась, чтобы Немысский не догадался, что она сейчас думает о нем не очень хорошо. – Ну и что с того, что славный? Алексей тоже был славный, добрый, хороший и вдобавок был близким родственником. И что с того?»

А ничего. Славный, добрый, хороший деверь оказался изменником и подлецом[31]. Любой изменник сам по себе подлец, поскольку измена – дело подлое, но Алексей был подлецом вдвойне. Втайне ненавидя своего брата, Вериного мужа, он втянул Веру в свои темные дела под видом помощи Отечеству и доброй родственной услуги. Да как втянул – с самого начала имел намерение убить Веру и выставить ее предательницей, отводя таким образом подозрения от себя самого. Эта история обошлась Вере очень дорого. Она потеряла еще не родившегося ребенка, зачатого в то время, когда они с мужем страстно любили друг друга. То было настоящее дитя любви, той любви, которая вспыхнула ослепительно яркой вспышкой, озарив жизнь, и быстро погасла… И как знать, погасла бы она вообще, если бы не Алексей… Жила бы Вера спокойной, добропорядочной жизнью, и все у нее сложилось бы иначе… А теперь спокойной жизнью и не зажить, ведь приключения, они как вино или табак – распробуешь, да и втянешься. Теперь Вере скучно без чего-нибудь этакого. Именно поэтому она с удовольствием согласилась внедриться в салон Цалле и сейчас спокойно обсуждает с Немысским, кто мог убить Мейснера. Ну да, это ей интересно, и потрясения теперь для нее как опьянение для пьяницы. Вчера вечером, вернувшись домой с Чистых прудов, где ее добрых полчаса приводили в чувство в одном из кабинетов ресторана «Прогресс», Вера за ужином была не угнетена, а, напротив, оживленна и на Владимира глядела с приязнью, а не так, как утром. Не такой уж и плохой у нее муж. Да, немного сухарь и педант, так адвокаты все такие. Да, не столько любит поэзию и искусство вообще, сколько притворяется. Но что с того? Зато он любит технику, прогресс, электричество, автомобили. А Вере до этих автомобилей нет никакого дела, разве что прокатиться с ветерком в погожий день приятно. Но от слов «мотор», «тормоз», «клапан» или, скажем, «передача заднего хода» у нее во рту возникает оскомина, будто кислых ягод объелась. Нельзя, должно быть, одновременно любить и искусство, и технику. Различный склад души потребен. Ну а о том, что в супружеской жизни горького больше, чем сладкого, мать еще до свадьбы Веру предупреждала, а она тогда не верила. Хочется же, чтобы совсем без горького или хотя бы чуть-чуть его, для пикантности…

Мотало Веру изрядно. Как корабль в шторм – то к берегу, то от берега, то вообще закружит так, что, того и гляди, потонешь. Она не могла разобраться в своих мыслях, в своих чувствах. Она не знала, чего ей хочется. Знала только, чего ей не хочется, и знала, что любовь прошла, потому что больше не ощущала ее пьяняще-пряного вкуса. Только послевкусие, слабеющее с каждым днем.

– С Мейснером, конечно, вышло престранно, – сказала Вера, решив про себя, что Немысского надобно испытать для того, чтобы убедиться в его искренности, но пока испытание не придумано, она будет делиться с ним всеми своими соображениями, как с товарищем и единомышленником – praesumptio innocentiae[32]. – Если бы я увидела его в ресторане живым, я бы решила, что он просто придумал интригующий повод для того, чтобы заманить меня на свидание. Даже если бы начал разубеждать, я не поверила бы. Уж очень настойчиво он пытался произвести на меня впечатление. Что на него нашло?..

– На вас действительно хочется производить впечатление, – заметил штабс-ротмистр. – Приятное.

– Почему? – строго спросила Вера, решив, что только Немысского ей еще не хватало, хотя…

– Потому что вы располагаете к себе людей, – улыбнулся штабс-ротмистр и тут же все испортил: – Это очень ценное качество в нашем деле.