Главная роль Веры Холодной - Виктор Полонский

– Не надо ничего совершать, – печально ответила Вера. – Все свершится само собой…

Владимир снова спрятался за газетой.

Из дома Вера вышла в расстроенных чувствах. Настолько, что даже забыла взять конверт с отчетом для Немысского. Пришлось возвращаться, а мало какая примета бывает хуже этой, разве что попадья с пустыми ведрами в руках навстречу. Поэтому пришлось схитрить – снять пальто, пройти в столовую, взять из стоявшей на комоде вазы бисквитинку и съесть ее, но не стоя, а присев за стол. Получился полный ритуал – не возвращалась, дескать, а заходила домой обедать, это совершенно разные вещи. Ну и что в том, что только полчаса назад она основательно подкрепилась дежурной Ульяниной говядиной? Мало оказалось, захотелось бисквиту. Стоит ли отказывать себе в такой малости? Заодно Вера сменила свое теплое, приметное и примелькавшееся вельветовое пальто на легкий шевиотовый douillette[28]. Шляпку тоже пришлось надеть другую, серую, в цвет шевиоту, но гарнированную синим бархатом в тон платью. Хорошо хоть, что любимую, шитую бисером сумочку менять не стала, ибо та подходила под любой наряд, а то забыла бы переложить из нее конверт с отчетом.

С отчетом Вера, конечно, схитрила. То есть не с самим отчетом, поскольку изложила в нем все досконально, с мельчайшими подробностями. Полночи как-никак писала и устала настолько, что даже смогла заснуть, несмотря на снедавшее ее изнутри любопытство. («Любопятство» говорила сестра Сонечка, когда была малюткой.) Но только одним отчетом Вера и ограничилась, ну и записку тоже вложила в конверт, это же улика. Звонить Немысскому и извещать его о предстоящей встрече она не захотела, решила, что для начала сходит сама. Вдруг это розыгрыш или чья-то (мейснеровская, скорее всего) глупая шутка? Если так, то лучше обойтись без свидетелей. Вера и сама сможет объяснить, как шутить можно и как нельзя. Так объяснит, что шутник на всю жизнь запомнит. А если это не шутка, то анонимный корреспондент может заметить агентов, которых Немысский непременно пришлет в ресторан. Заметит, испугается и не станет подходить к Вере или вообще пройдет мимо. Не подходить – это еще не так страшно, потому что Вера сама его узнает, поскольку хорошо запомнила лица тех, кто был вчера в «Альпийской розе». А вот если пройдет мимо, то это будет гораздо хуже. Нет, пока что, на первый раз, надо сходить одной.

Самым главным доводом было нежелание делиться с кем бы то ни было приключением, так приятно разнообразившим ее скучноватую жизнь. Но Вера искусно притворялась перед самой собой, предпочла сделать вид, что никакого нежелания не существует.

Отчет был отдан букинисту в два часа дня. В четверть третьего Вера остановила извозчика и велела отвезти себя к Мясницким воротам. Вышла около гостиницы «Столичная», зашла в ресторан, уселась за стол в дальнем от входа углу и спросила кофе с венским пряником. Перед встречей надо было собраться с мыслями, одолеть, наконец, волнение и явиться в «Прогресс» спокойной, рассудительной, холодной. Да-да – холодной, она же Вера Холодная. Мысленно улыбнувшись своему каламбуру, Вера окончательно решила, что никогда в жизни не станет брать себе актерского псевдонима. Зачем он нужен при такой-то звучной фамилии? Это тете Лене пришлось становиться Лешковской, потому что ее настоящая фамилия Протопопова для афиш не годилась – тяжеловато и не звучит. Гимназистка Вера Левченко часто «примеряла» к своему имени разные фамилии, но она до поры до времени и не предполагала, что станет Верой Холодной.

Вера, словно наяву, увидела большую афишу. На фотографии она в каком-то воздушно-неземном наряде, взгляд вполоборота, рука, грациозно поднята над головой не то в приветственном, не то в прощальном жесте, и крупными буквами внизу: «Несравненная Вера Холодная».

Вкравшееся в мечту слово «несравненная» рассмешило. Подобно всем умным людям, Вера умела посмеяться над собой и вообще относилась к себе довольно критически. Сидит в ресторане дама, не сыгравшая еще ни одной роли. Дама, которую муж даже с антрепризой на гастроли не отпускает (репутацию свою бережет). И видит эта мечтательница себя «несравненной». Смешно! Если бы еще кофе был с ликером, то подобную самонадеянность можно было бы объяснить действием алкоголя, а так…

– А если не станешь мечтать, то и не сбудется, – вслух напомнила самой себе Вера, доставая из сумки кошелек, а из кошелька рубль. – Сказано же: «Стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает»[29].

Большие напольные часы, стоявшие рядом со столом, за которым сидела Вера, показывали без десяти три. На всякий случай Вера посмотрела на запястье («сопоставила показания», сказал бы Владимир). Так и есть – без десяти, уже даже без девяти. Пора.

– Заходите к нам, сударыня, не забывайте, – сказал на прощанье прилизанный официант. – Скоро у нас жизнь ключом забьет, как только панораму откроют.

– Что за панорама? – спросила Вера.

– Ах, разве вы не знаете?! – Официант сделал брови домиком. – К столетию Бородинской битвы аккурат напротив пруда, там, где мыза, архитектор Воронцов-Вельяминов строит огромный павильон, в котором будет представлена вся панорама Бородинского сражения в натуральную величину!

– В натуральную? – усомнилась Вера, вспоминая, что читала об этой панораме в газетах.

– В самую натуральную! – подтвердил официант.

На Бородинском поле Вере бывать не приходилось, но «Войну и мир» она прочла, хоть и со скрипом, потому что уж больно нудно, никакого сравнения с «Анной Карениной», будто совсем другой человек писал. Если строить Бородинскую панораму в натуральную величину, то придется добрую четверть Москвы снести, от Чистых прудов до самой Красной площади. Но желания спорить с официантом не было, да и времени тоже. До дома Товарищества печатного дела на Чистопрудном бульваре, в котором находился ресторан «Прогресс», отсюда было не менее пяти минут спокойного ходу, а торопиться или опаздывать Вере не хотелось. Она вообще не любила опаздывать и в девичестве поражала своих кавалеров (в том числе и Владимира), настроившихся на длительное ожидание, своевременными приходами на свидания. А как же иначе? Иначе неуважительно получается, особенно если опаздываешь нарочно, чтобы набить себе цену. Как набьешь, так и спустишь.

Вера шла по тротуару и думала о том, что людям пора уже перестать гордиться военными победами и вообще перестать воевать друг с другом. Бородино, Аустерлиц, Ватерлоо… Победы и поражения, смерть и слезы, страх и боль… Человечество вступило в двадцатый век от Рождества Христова. Прогресс… Цивилизация… Пора бы уже и поумнеть, ведь от войн никому не бывает ничего хорошего, ни победителям, ни побежденным. Лучше решать все споры мирным путем, а если что-то никак решить не удается, то вместо войны правителям лучше устраивать шахматные турниры. Да-да, именно так – сесть и сыграть партию. В сущности, та же война, только без крови, смертей и слез. И шпионить друг за другом надо прекратить, только чтобы по-честному – сразу и всем вместе. И тогда во всем мире наступит благодать…

Вкусный кофе, не менее вкусный пряник и хорошая погода очень располагают к покойным, миролюбивым мыслям.

Толпу у входа в ресторан Вера углядела издалека и невольно ускорила шаг. Толпа – это происшествие, а происшествие у дверей ресторана, в котором тебе назначена встреча, да еще и столь таинственным образом, ничего хорошего не сулит. Все совпадения – обман, все случайности преднамеренны, и само собой ничего не происходит, просто не всегда удается сразу же разглядеть руку кукловода, прячущегося в тени…

– Ванька еще и отъехать не успел, как к энтому господину подошла дама, – громко, на всю улицу, рассказывал кто-то заслоненный спинами зевак, – худая такая, непредставительная, но росту высокого, не менее семи вершков. Остановилась и тут же дальше пошла, к Покровским воротам, а он упал…

По мощеному тротуару змеилась тонкая ленточка крови. Запахнув поплотнее дульет и покрепче прижав к себе сумку, Вера боком протиснулась между стоявшими и увидела Мейснера, лежавшего поперек тротуара в вольготной позе отдыхающего – навзничь, правая рука откинута в сторону, левая лежит на груди, голова повернута, глаза прикрыты. Даже здесь, на шумной улице, в окружении людей, от этого зрелища веяло покоем.

Вечным покоем, потому что левая рука Мейснера не просто лежала на груди, а держалась за рукоятку какого-то оружия, кинжала или стилета, и на первый взгляд могло показаться, что несчастный сам себя заколол. На черном пальто крови не было видно, да и на тротуаре ее было совсем чуть-чуть, но Вера сразу же почувствовала ее запах. Запах крови, запах смерти. Точно так же пахло, когда в Сокольниках убили Машеньку.

В том, что Мейснер мертв, не было сомнений. Он не дышал, не стонал, не двигался, не хрипел и вообще ничего не делал. Лежал, словно сверженная с постамента статуя, и придерживал орудие убийства, чтобы его никто не украл.