Лучшее за год 2006: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк - Гарднер Дозуа

— Нет, — ответил я. — Наверно, я пропустил это сообщение. В последнее время я выпал из потока.

— Вы счастливый человек, — заявил он. — Вам надлежит бережно относиться к подаркам судьбы. Со временем вы сможете объединить их в одно целое. Надо относиться к этому благоразумно.

Кажется, после этого я послал его подальше. Точно знаю, что не рассказывал о своих снах.

* * *

— Дит, что ты видишь там, внизу? Мои сенсоры немного сбились, — раздался голос Сары, и тогда, во сне, до вживления в мой череп серебряной микросхемы, я сделал еще один шаг к краю глубокой расщелины, промытой в подводной горной гряде горячей водой, извергаемой термоканалами. Белая струя соленого пара высоко поднялась в разреженной атмосфере Европы, стерла линию горизонта и врезалась в черноту космоса. Я не хотел снова смотреть вниз. Я проделывал это много раз и всегда видел одно и то же. Мне пришлось напомнить самому себе, что никто, ни одно человеческое существо еще не побывало на поверхности Европы, что это был только сон. Дерьмо. Слушайте меня. Это только сон. Этого не может быть наяву.

— У тебя в порядке связь? — спросила Сара. — Ты слышишь меня?

Я не ответил ей. У меня слишком пересохло во рту, чтобы говорить, язык окостенел от страха и сомнений и от пересушенного воздуха, циркулирующего в шлеме гермокостюма.

— Дит, ты все записываешь?

«Ты веришь в грех, Дит?»

В пустыне льда, где нет следаНи жизни, ни земли.[68]

Сара опускает свою чашку с кофе и смотрит на меня с другой стороны комнаты нашей квартирки в Кахуэнга. Ее глаза — это все еще ее глаза, и они полны нетерпения и тайны. Она тянется за сигаретой, и мне хочется, чтобы это было не во сне, чтобы я мог к ней вернуться и начать все сначала. В Лос-Анджелесе наступило солнечное утро, на Саре нет ничего, кроме нижнего белья, а я свернулся калачиком на нагретых ее телом простынях. Вернуться назад и сказать другие слова. Изменить каждый проклятый день между «тогда» и «сейчас».

— Они ждут от меня решения завтра утром, — говорит она и прикуривает сигарету. Легкий дымок закрывает ее лицо вуалью.

— Скажи, что тебе нужно еще немного времени на размышление, — отвечаю я. — Скажи, что ты должна хорошенько подумать.

— Это чертово Агентство. У них нельзя просить времени. У них ничего нельзя просить.

— Сара, я не понимаю, что ты хочешь от меня услышать.

— Это все, к чему я всегда стремилась, — говорит она и стряхивает пепел в пустую жестянку из-под лимонада.

И что там за решетка вдругЗамглила Солнца свет?Иль это корабля скелет?[69]

Я сделал еще шаг к пропасти, страстно желая, чтобы все это закончилось, и я проснулся. Если бы сон закончился, мне не надо было бы туда смотреть. Если бы я смог проснуться, меня ждала бы бутылка шотландского, или бурбона, или текилы, чего угодно, лишь бы смыть сухость во рту. За моей спиной поднимется Солнце — далекое и бледное, затерявшееся среди других звезд, в наушниках что-то гудит и потрескивает.

— Если это то, чего ты хотела, так бери его, — говорю я, как говорю всегда в таких случаях, и эти слова я не могу взять обратно. — Я не собираюсь стоять на твоем пути.

Я понимаю, что Сара совсем не это хотела услышать. Конец. Занавес падает, и все кланяются. На следующий день, в среду, я отвожу ее в аэропорт Лос-Анджелеса, и в 4.15 Сара отправляется в округ Колумбия.

Мы еще более одиноки, чем раньше.

В ночь самоубийства Ронни написала на стене своей комнаты в Ла Каса эти шесть слов собственной кровью.

Мои ботинки совсем не оставляют следов на скользком бело-голубом льду. Еще несколько шагов, и я останавливаюсь на краю и спускаюсь на широкую ступеньку, образованную случайно упавшей глыбой. Ступенька выдается над краем пропасти на несколько метров. Постоянно поднимающийся пар сгладил ее края. Со временем глыба под воздействием паров и тепла сорвется со своего места и рухнет вниз, в кипящую бездну. Я набираю в грудь пересушенного затхлого воздуха в своем шлеме и заглядываю в глотку Сакпата.

— Скажи, Дит, какого черта ты надеялся там найти? — спрашивает Ронни. — На что это должно было быть похоже? На маленьких серых человечков, знающих все ответы, только спрашивай? Или нескольких доброжелательных экстремофилов, прильнувших ко дну безжизненного моря?

Я ничего не могу вспомнить. Я пытаюсь, но не могу. Все ночи напролет я лежу без сна и пытаюсь вспомнить.

— Я думаю, это не важно, — говорю я, и Ронни снова начинает плакать.

— Оно поджидало нас, Дит, — всхлипывает она. — Оно таилось во тьме целую вечность и поджидало нас. Оно знало, что рано или поздно мы придем.

На лед рядом со мной встала Сара; она была нагой, и ветер льнул к пластиковой коже.

— Зачем ты снова и снова приходишь сюда? — спросила она. — Что ты надеешься отыскать?

— А зачем ты меня преследуешь?

— Ты отключил все устройства связи. Я не получила от тебя сигнала. Что еще мне оставалось делать?

Я повернулся к ней лицом, спиной к пропасти, но ветер уже разметал ее на части и гнал обрывки по снегу.

Мы еще более одиноки, чем раньше.

А потом я опять оказываюсь в трубе, скольжу по Пути Чистильщика, не испытывая ни трения, ни сопротивления, проношусь высоко над промерзшей луной и жду ослепительного мгновения абсолютной агонии, когда мой разум столкнется с другим разумом. В этот миг он пытается спрятаться и забиться в темноту, но я вытаскиваю его, визжащего, на поверхность и поднимаю к свету. Я слышу жужжание невидимых устройств — это техники по ту сторону от нас пытаются поспеть за мной… за ним…

Я стою на краю глотки Сакпата, где никогда не стоял ни один человек, стою на коленях рядом с кроватью в квартире на Колумбус-авеню, стою в холле аэропорта, прощаясь с Сарой. У меня при себе все инструменты и камеры, они понадобятся позже, когда прекратится спиральный полет, когда я снова напьюсь и не останется ничего, кроме работы.

Когда мне останется только выследить носителя и послать пару пуль в его или ее голову.

Перерезать канат. Развязать затянутый узел.

«Ты веришь в грех, Дит?»

И мертвый Альбатрос на мнеВисит взамен креста.[70]

«Это же только вопрос, не пытайся превратить его в нечто большее».

— Ты все записываешь? — снова спрашивает Сара. — Невозможно настроиться на твой сигнал.

Я делаю еще шаг к краю, и пропасть отодвигается от меня на несколько футов. Небо заполнено паром, звездами и бесконечной ночью.

* * *

Я направился по Восточному шоссе к Мейн-стрит и шел так быстро, как позволяли снег, покрытый сажей лед и бесчисленные обломки под ногами. Вокруг громоздились каньоны из стали и кирпича, разбитого стекла и обломков серого бетона. После того как федералы навсегда покинули остров Рузвельта и умыли руки, остались только руины и груды мусора. Я почти все время смотрел под ноги, но чувствовал, что они следят за мной, идут следом, спрашивают друг друга: нужно ли меня бояться, или я просто глупец, забредший сюда в поисках смерти. И то и другое могло оказаться правдой. Я еще и сам ни в чем не был уверен. На снегу и замерзшей грязи виднелись следы, и некоторые из них были почти человеческими.

Неподалеку от большого пустыря, бывшего когда-то Блэквелл-парком, я услышал, как над островом пронесся чей-то зов. Звук показался одиноким и испуганным, и я прибавил шагу.

Интересно, пошлет ли Сара за мной спасательную команду, если вместе с Темплтоном решит, что на этот раз я поскользнулся. А может, Темплтон уже считает меня трупом и кусает локти, что не обеспечил надлежащее наблюдение. И как он собирается докладывать о неприятностях тем ублюдкам из Вашингтона? Дорога к северной оконечности острова, где стоял закопченный и изрядно разбитый корпус Кулеровского госпиталя, заняла у меня почти целый час. Подонки из так называемых отрядов милиции генетических анархистов, получающих приказы от экс-кинозвезды, шизофренички, называющей себя Цирцеей Девятнадцатой, утверждали, что их штаб расположен в здании бывшего госпиталя. Когда армия решила предпринять обстрел, Кулеровский госпиталь удостоился большей части боезапаса. Цирцея Девятнадцатая была застрелена снайпером, но, как говорили, у нее нашлось достаточно последователей, чтобы занять освободившееся место.

Под пасмурным февральским небом госпиталь выглядел безжизненным, словно пережил Армагеддон. Я старался не думать о спучах, обо всем том, что мне пришлось увидеть и услышать накануне, о своих мыслях, о неудержимом потоке угроз, обещаний и молитв, который выплеснул на меня тот несчастный, когда я долетел до конца мерцающей спиральной трубы, и мы начали наш танец.

В помещении бывшего госпиталя воняло как в зоопарке — в заброшенном, вымирающем зоопарке, но здесь по крайней мере не было ветра. Лицо и руки у меня онемели от холода. Интересно, как поступит Агентство с чистильщиком, лишившимся пальцев? Выбросит на свалку или снабдит изготовленными в Осаке блестящими новенькими приборами, которые окажутся лучше оригиналов? Может, они прибегнут к той же биомеханической магии, как и в случае с Сарой? Я шел по необъятному холлу первого этажа мимо дверей и дверных проемов, лишенных створок; темных комнат и освещенных залов, наполненных дезориентирующим смешением света и теней, пока не добрался до ряда лифтов. Их двери были раскрыты, а за ними виднелись узкие шахты, заваленные мусором и проржавевшими оборванными тросами. Там я немного постоял, пока пальцы и лицо не стало покалывать горячими иглами, и прислушался к тихому шепоту здания.