Вернадский - Геннадий Аксенов

Но как же книга? Снова, как и в 1916 году, возникло чувство, что внешние обстоятельства не дадут сделать главное. Теперь под угрозой заветная «книга жизни». Она уже существует в двух отработанных и отвергнутых вариантах и, в сущности, пока живет лишь в его воображении.

* * *

Если не знать многих деталей из жизни Вернадского в те годы, может сложиться такая схема. Ученый живет в своем интеллектуальном одиночестве в уютном особнячке. Он мало кого видит, не желая компрометировать других знакомством с «мистиком и идеалистом», чтобы не подвергать их опасности. Некоторые мемуаристы добавляли материала к этой умозрительной схеме. Они писали, что Вернадский тогда почти не вел разговоров за пределами специальности. Но ему действительно неинтересны бытовые разговоры, пересуды и сплетни. Как только возникал такой разговор, его взгляд становился отсутствующим, он уходил в себя. Конечно, думали люди про себя, Вернадский осторожничает.

Легко сбиться на образ булгаковского Мастера. Вот он в уединении творит великое в своем тихом, увитом плющом домике (а ведь они жили в двух шагах — Булгаков и Вернадский); вот он в своем старом халате и черной шапочке размышляет в кресле-качалке, а верная Наталия Егоровна (постаревшая Маргарита) подает ему в кабинет кофе. Ничего общего с действительным литературный образ не имеет. Одинокого мудреца, живущего в сферах мысли и творчества за пределами окружающего, — не было. (Правда, кресло-качалка как раз имелось.)

Теперь, когда стали известны его дневники, открыт архив, умозрительная концепция уединенности разлетелась в прах. Конечно, он мало где бывает за пределами треугольника: Дурновский переулок, Большая Калужская улица (Академия наук) и Старомонетный переулок (БИОГЕЛ). Летом треугольник поворачивался и вместо особнячка в Дурновском возникал другой угол — санаторий в Узком.

Конечно, он не бывает на официальных торжествах, приемах, заседаниях и т. п. Собрания стали чрезвычайно опасными и, во всяком случае, неприемлемыми для него по моральным соображениям. Там кого-нибудь постоянно клеймят, требуют смертной казни «подлым убийцам, троцкистско-зи-новьевской банде». Вернадский тщательно следит, чтобы его имя не появилось в письмах осуждения врагов народа. 13 марта 1938 года записывает: «Как-то звонили от Комарова (президент академии после Карпинского. — Г. А.) — хотели, чтобы я подписался под заявлением академиков — я лежал, не мог подойти к телефону и сказал, что не зная что — не подписываю. Боялся, что вставят. <…> Но нет (“Известия”).

Для меня неприемлемо всякое убийство, и смертная казнь в том числе — твердо и непреклонно. Чем больше жизнь идет, тем больше и яснее. Вспоминается мое выступление в Государственном совете (и записка — в ней я первый [в России] указал [на необходимость отмены смертной казни])»9. Днем раньше в «Известиях» действительно появилось письмо за подписями семнадцати академиков под заголовком «Шайке фашистских бандитов не должно быть пощады». Среди них, к сожалению, было немало его старых друзей.

Самым удивительным образом его фамилии нет ни на одном таком письме, а иногда ведь их ставили и заочно. Значит, все знали его непримиримую позицию.

Конечно, он не бывает в театрах, кино (глаза!), но музыка в его жизни присутствует. Временами выбирается на концерты. Иногда, в сопровождении Дмитрия Ивановича или Павла Егоровича, посещает выставки: в 1937 году — Пушкинскую юбилейную, в 1938-м — вокруг «Слова о полку Игореве».

Мудрец отличался невероятной общительностью и вниманием к жизни. Особнячок у Собачьей площадки — открытый дом. По дневнику 1938 года можно посчитать, что даже в чрезвычайно гибельное время — первые два месяца 1938 года — здесь побывало ни много ни мало 58 человек. Некоторые по нескольку раз. Иногда сразу подвое-трое. Практически ежедневно кто-нибудь приходит. Не считая того, что сам ходит в гости, в основном посещает ровесников-зубров — Зелинского и Чаплыгина. Не считая дневных встреч в академии, в лаборатории. Не считая телефонных разговоров, обширнейшей переписки.

Самый частый и самый приятный гость — друг Митя, вызывающий сложное чувство любви, уважения, тревоги и умиления. «Боюсь, что Дм. Ив. заболеет — слишком он бегает», — типичная запись в дневнике.

Шаховской остался таким же, как в молодости: быстрым, порывистым и легким на подъем. Не каждый мог бы после стольких жестоких разочарований найти в себе силы снова подниматься и упорно возобновлять творчество, всякий раз отыскивая другие формы. Шаховской не только нашел себе занятие, но стал профессиональным историком. Его статьи о Чаадаеве и декабристах, по истории литературных кружков 30— 40-х годов XIX века печатаются в специальных журналах. Он доказывал неистребимую преемственность жизни, его мысли преодолевали разрыв во времени, свидетельствовали о единстве национального характера и национальных задач, сохраняющихся, несмотря на перевороты и провалы. Его творчество незаметно сращивало времена.

Часто бывает теперь дочь Дмитрия Ивановича Анна. После болезни и ареста Супруновой Вернадский знает, что ему не обойтись без секретаря: поток различных бумаг все увеличивается. Анна Дмитриевна как нельзя лучше подходит на роль его секретаря. Во-первых, своя, знакомая с пеленок; во-вторых, получила естественно-научное образование на Высших женских курсах; в-третьих, вела самостоятельную работу натуралиста. Будучи сотрудником краеведческого музея в Дмитрове, делала геологическое описание уезда и уже выполняла роль секретаря — и у кого! — у Кропоткина, доживавшего свои дни в этом городке.

Аня, конечно, с радостью согласилась. Вернадский начинает хлопоты по ее устройству в БИОГЕЛ.

Главные посетители домика в Дурновском, конечно, ученые люди. Вот выборка посетителей за январь 1938 года: 1 января: Виноградов и геохимик Б. В. Перфильев. Решали вопрос о выращивании определенных видов бактерий и простейших на опытной станции в Старой Руссе. «Добивались чуть не 10 лет», — записывает он.

4 января: снова Виноградов и сотрудник лаборатории Владимир Ильич Баранов — прорабатывали тезисы конференции по микроэлементам. «Сговорились».

5 января: Шаховской и Гревс.

8 января: историки академик Д. М. Петрушевский, А. И. Яковлев и исключенный из академии М. Н. Сперанский. Решали вопрос о восстановлении последнего в академии.

9 января: директор Минералогического музея В. И. Крыжановский. Разговор об олове. Затем «Катя Ильинская (свояченица сына. — Г. А.) — ожидают взрыва религиозного гонения. Все верующие сейчас чувствуют дамоклов меч произвола. Живут с покорностью. Священники сообщают ГПУ признания на исповеди».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});