Вернадский - Геннадий Аксенов

Правители даже не подозревают о тех задачах, которые перед ними стоят. Страна держится на самом деле не ими. Дневник 5 марта 1938 года: «Процесс странный и странное впечатление. Ежов повторяет Ягоду. Боязнь крестьянства. Партия прогнила. Но держится страна сознанием — при неведении масс»13. Подлинная работа осуществляется тысячами интеллигентов — учителей, врачей, агрономов, инженеров, натуралистов. Их хватают за руки, затыкают им рот, ссылают и не дают пропитания, элементарного обеспечения. Но только они, а не грубая сила коммунистов, обеспечивают целостность страны.

Дневник 14 марта 1938 года: «Очевидно, верхи отрезаны от жизни. Две власти — если не три — ЦК партии, правительство Союза и НКВД. Неизвестно, кто сильнее фактически.

“Цель оправдывает средства” — применялось вне партии, а тут выясняется, что и внутри.

Это рассказано было все на суде.

Но та прочность, которую я себе представлял, и видел силу будущего, — очевидно, не существует. Разбитого не склеишь. Подбор людей (и молодежи) в партии ниже среднего уровня страны — и морально, и умственно, и по силе воли.

Процесс заставляет смотреть в будущее с большей тревогой, чем мне это раньше казалось надо было»14.

В Академии наук на каждом шагу он сталкивался с какими-то щедринскими и гоголевскими типами. Уйдя весной 1938 года наконец-то от директорства Радиевым институтом и передав его Хлопину, он пытается вместе с Виталием Григорьевичем перевести институт в академию. Парторги запротестовали, потом хотели принять условно (бог весть, что сие обозначало?). Сопротивление объясняется просто: «Они боятся, что утвердят какого-нибудь “вредителя” — и им достанется. И потому найдена форма, снимающая с них ответственность. Утверждено. <…> Но может, это просто глупое самодурство, приводящее к разрушению работы — басня Крылова о Медведе и Мухе»15.

Бестолочь распространяется как эпидемия: закрываются, сливаются научные институты, кафедры, их перепрофилируют. Возникла вообще неслыханная форма организованного невежества — намеренное искажение географических и иных карт и засекречивание подлинных, которые все равно требуется создавать.

Время от времени он получает английскую «Nature» с вырезанными или замаранными статьями — кто-то определяет, что ему можно читать, а что нельзя, вредно. Ни один такой случай он не оставляет и пишет прямо Молотову.

Дневник 30 июня 1938 года: «Окружающая жизнь — неясно, какой процесс — невольно врывается и отражается. Глубокий развал и в то же время огромная положительная работа. Идея плана сказывается главным образом своими плохими сторонами. Цель, а не план, выдвигается вперед. Впервые и кругом чувствуется беспокойство за прочность совершающегося. За этот промежуток [времени] все углубляется грозное разъедание государственного механизма. Продолжается само-поедание комунистов и выдвижение новых людей без традиций, желающих власти и земных для себя благ — среди них не видно прочных людей. Серо. Выдвинутая молодежь в Академии ниже среднего. Постоянные аресты разрушают жизнь. Серьезно говорят и думают, что жизнь государственная разрушена НКВД, например, Магнитогорск. А все же жизнь идет, и стихийный процесс, мне кажется, (или хочется думать?) — положительный. Главная работа в среде тех, которые в положении рабов, это чувствующих — спецссыльных, интеллигенции под кнутом и страхом и недоумением»16.

К власти продолжают лезть невежественные темные люди, желающие благ и не желающие ответственности. Их уничтожают сотнями, но на их место лезут еще более невежественные. Кровавая вакханалия, да и только. И среди ученых коммунисты, как правило, бездарные. Лесть и подхалимство таких людей верхушка принимает за поддержку.

* * *

Но чашу бедствий ему еще предстояло испить до дна. На лабораторию продолжают сыпаться удары. Арестован талантливый инженер-радиолог Бруно Карлович Бруновский. Вернадский думает, просто за немецкую фамилию. Исключительно скромный, тихий, жил вдвоем с матерью. Следом за ним по возвращении из экспедиции пропал замечательный химик Вениамин Аркадьевич Зильберминц. Оба не вернулись никогда.

Устройство Анны Дмитриевны тянулось несколько месяцев. Пришлось самому обращаться в зловещие и всесильные теперь кадры. Выяснилось, что возражает партком: мало того что дворянка, еще и княжна. Вернадский разъясняет какому-то Митричу, что Шаховской получил титул не за особые заслуги от царя, а по рождению. Но оказалось, означенный Митрич знал Шаховского по дореволюционному Ярославлю. Прямо булгаковский Могарыч и, видимо, сыгравший ту же роль.

Страх владел кадрами. Дело тянулось бесконечно. Наконец, по просьбе Вернадского, после личного вмешательства президента В. Л. Комарова сдвинулось. Причем в кадрах Анна Дмитриевна, неопытная в советских коридорах власти, говорила лишнее, заметил он.

Предчувствие серьезной опасности сквозит в дневниковых записях тех дней. Вернадский испытывает безотчетную тревогу, глядя на трогательного в своей увлеченности и беззащитного друга.

И наступил проклятый день, точнее, ночь на 27 июня 1938 года. К Вернадскому в Узкое в панике приехала Аня. Ночью Дмитрия Ивановича арестовали. Изъяли какие-то письма, некоторые книги. Комнату его опечатали.

Что тут сыграло роковую роль?

Дневник: «Думаю, что в связи с его комунистическими знакомствами — по Чаадаеву. Недавно — защита одной диссертации, где председательствовала комунистка же историк Нечкина. Дм. Ив. выступал и его хвалили.

Выдержит ли здоровье? Это яркий пример — если его еще нужно — ареста невинного человека — разрушение культуры. Разрушают свое собственное дело.

Для меня такой тяжелый день — Личков, Дм. Ив., Супрунова. Что-то впереди? Как раз перед изданием Чаадаева и блестящей, глубокой работой Дм. Ив. над всей эпохой.

Читал в “Красном Архиве” дневник Л. Тихомирова — 1905 год — переживал прошлое. Как раз не помнил, где был земский съезд 1904 [г.]. Хотел спросить Дм. Ив. Теперь некого»17. (Были они с Шаховским на знаменитом неразрешенном и незапрещенном съезде в Петербурге.)

По передачам и деньгам, которые носит отцу Анна Дмитриевна, он может только издали следить за скорбным крестным путем друга: внутренняя тюрьма на Лубянке, Бутырки, Лефортово.

Но тут исчез Ежов. Вернадский начинает действовать. И если в случае с Личковым и Супруновой наобум писал в правительство, то теперь думает пойти другим путем. Пишет одному из главных палачей — Вышинскому, объясняет суть дела и абсурдность каких бы то ни было обвинений в адрес 78-летнего человека, деятеля культуры и внука декабриста (не забыл подчеркнуть) и просит его принять.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});