Железные зерна - Виктор Гусев-Рощинец

Мы останавливаемся на нашем последнем перекрёстке, и я искоса бросаю взгляд на сына. То, о чём я думал за минуту до этого, заставляет меня содрогнуться; я вдруг представил его там, среди них, одним из них, барахтающимся в липкой тине подробностей убийства, и мне стало по-настоящему страшно: те трое, которых арестовали и наверно будут судить (убили мою старенькую тётю, сестру мамы, человека мне близкого и просто очень хорошего, доброго и жизнерадостного) не походили на убийц, а на одном из них (он живёт в нашем доме) были точно такие же очки как у моего сына, и я подумал, что этого мальчика, вероятно, тоже лечили от близорукости, в то время как другая болезнь, для которой не подобрали ещё названия, разъедала его маленькую душу. Я хотел понять каким образом проникает вирус, его строение, зарождение и течение болезни, соотношение характера и среды; понять чтобы предотвратить, хотя и считал в глубине души, что такое в моей семье случиться не может. И всё-таки нет-нет да и всплывёт вот так как сейчас, например, безо всякой видимой причины это – по общепринятой терминологии – «дело», а по существу – трагедия, о которой даже и помыслить не могли древние со всей их безудержной тягой к смертоубийствам, предательствам, инцестам и прочей темени, что выплёскивает наружу взбаламученная человеческая душа. Должно быть, в криминологии нет такого понятия (во всяком случае, я не нашёл, хотя и предпринимал в этом направлении некоторые попытки) а тем не менее пора ввести его, и, пожалуй, самым подходящим названием ему будет: «бездуховное убийство»; не «бессмысленное» – это прилагательное довольно часто можно услышать в сочетании со словом убийство – а именно бездуховное: отсутствие смысла – для убийцы – в убийстве – подразумевает всегда его отсутствие как видимого смысла, но при этом как бы умалчивается о том, что где-то он всё-таки прячется, этот смысл, ибо убийца – как-никак личность, и все его поступки, если это не патологические аффекты, мотивированны; но что можно сказать об убийце-ребёнке? – в котором душа ещё только формируется, ищет себя, блуждая в потёмках бессознательного, где сгущается страх, который надо изжить. В материалах следствия фигурирует описание орудий убийства – двух самодельных ножей типа «финка», изготовленных самими убийцами: они готовились убить человека, ещё не зная где, как, зачем, вынашивая в себе эту готовность как потенцию, уже будучи потенциальными убийцами; эта потенция-готовность, неведомо откуда взявшаяся, как мороз убивает на корню весенние нежные ростки, убила и обуглила их подрастающие души; и может быть само убийство было лишь формой шоковой самотерапии, тем единственным способом-потрясением, только и способным убить саму эту готовность, по-прежнему бессознательный порыв к очищению страданием; такова моя версия, с ней можно не соглашаться, но других объяснений я не вижу.

На автостоянке перед главной проходной в этот поздний час (электрическое табло на торце козырька, элегантно изогнутого, взлетающего над широкой гранитной из двенадцати ступеней лестницей, показывает ровно десять) трудно отыскать себе место. Лёгкая – привычная – досада по этому поводу, пронесшаяся где-то рядом, как тень от птицы, на этот раз исчезает бесследно – ведь я ненадолго, максимум час-полтора, и мы снова двинемся в путь. Но привычка берёт своё: дисциплинированный водитель, я всё-таки нахожу свободную ячейку в боевом строю наших славных «транспортных средств» (вероятно, о могуществе той или иной «фирмы» можно судить по количеству и качеству стоящих перед ней в дневные часы легковых автомобилей) и загоняю своё в замеченную брешь, которая, кажется, только и ждала нас, чтобы закрывшись, сообщить всему этому стеклянно-лаково-никелевому фронту недостающую монолитность. Короткий поворот ключа зажигания – и на нас обрушивается бездонная тишина. Только теперь начинаешь понимать, сколько разнообразных колебаний сотрясает твоё бренное тело, заключённое в этот вибрирующий на все лады стальной панцирь. Если выключив двигатель, сидеть не шелохнувшись и затаить дыхание, то тишина эта звенит в ушах воспоминанием барабанных перепонок и натруженного недвижностью тела, – ощущение не из приятных, и чтобы снять его, начинаешь понемногу, осторожно, как, вероятно, двигаются после невесомости, освобождаться от привязного ремня, сгибаешь наконец ноги в коленях, левая рука привычно тянется к рукоятке дверного замка, мягкий щелчок – и путь открыт, – к освобождению, к воздуху, к свету. Достаточно выставить наружу левую ногу, утвердить её на асфальте, вслед за ней повернуть корпус и, немного набычившись, совершить некое подобие нырятельно-выныривающего движения, постепенно вовлекая в него всё тело и завершая не очень грациозным волочением правой ноги – после этого останется только распрямиться и гордо расправить грудь; что и говорить, труд водителя не из лёгких. И вот здесь-то меня подстерегает опасность: змееобразный изгиб позвоночника, потребный для того чтобы выполнить это – вперёд и вверх – движение, и для людей здоровых не представляющий сложности, для меня с моим радикулитом оказывается поистине камнем преткновения: я вылезаю из своего «транспортного средства» очень, по моим представлениям, некрасиво, сначала спустив на землю обе ноги и потом, опираясь руками на дверцу (отчего она, кстати, уже немного перекосилась), я не выхожу из машины, а выползаю как улитка из своего домика, и если бы вдруг материализовались рога, которые подобием божественного ореола парят, я уверен, над головой каждого мужчины, то сходство было бы абсолютно полным. Он поможет мне, говорит сын, он тоже засиделся, ему надо размяться. Но сегодня дело осложняется ещё и тем, что стиснутые рядом стоящими машинами, мы не можем широко открыть левую, впрочем, как и правую, дверь, и без помощи сына, который буквально вытаскивает меня на свет божий, мне бы ни за что с этой задачей не справиться. Чтобы немного разгрузить позвоночник, я стою некоторое время, опершись локтями на верхний багажник. Лёгкий ветерок, напоённый запахом полыни (неподалёку от нас большой, заросший сорняками пустырь, который мы собираемся застраивать новыми корпусами, – что поделаешь, «фирма» растёт) шевелит мои взмокшие от напряжения волосы; ласково пригревает солнце, и запахи увядающих трав смешиваются с запахом нагретого брезента. Мальчик пробует натяжение крепящих байдарку верёвок, что-то поправляет, подтягивает, похлопывает по зелёным бокам стрингерного мешка, удовлетворённо улыбается своим мыслям. А я, как обычно, когда глаза мои волей обстоятельств приближаются к наружной поверхности моей «шестёрки», начинаю искать и непременно нахожу всё новые изъяны в истончившемся и поблекшем от морозов, дождей и бомбардировки пылевыми частицами слое лака. На этот раз в луче света, проникающем меж байдарочных мешков, я вижу отвратительное грязно-коричневое пятно расползающейся по крыше ржавчины; вчера я не замечал его – так врач не замечает болезни в латентном периоде, – а сегодня оно уже пронизывает металл, переплетаясь уходящими в глубину его щупальцами с другими очагами распада. Скорее всего, я сам – носитель той болезни, которая, распространяясь из меня как из центра, пожирает и мой искусственный панцирь, думаю я, моё «индивидуальное транспортное средство», и будь оно даже из пластмассы или керамики, всё равно болезнь, как говорится, своё возьмёт; я мог бы рассматривать это как месть провидения за моё – сверх меры – пристрастие к порядку, если бы не был, как и все мы, убеждён, что «господь бог изощрён, но не злонамерен».

– Пап, ты недолго, ладно? – Митя садится на место водителя и кладёт руки на баранку. – Какие там у тебя дела-то?

Ладно. Постараюсь. Дела как сажа бела. Ключ зажигания я предусмотрительно вынул и положил в карман пиджака; машинально скользнув ладонью сверху вниз, я сквозь материю ощущаю массивный, отлитый старинным автомобилем брелок; одна из моих заповедей гласит: не оставляй ключей своих, и подразумевает, понятно, ключи от машины. Ибо он – сын мой – сейчас находится в самом что ни на есть опасном периоде своего «автомобильного» развития: ему кажется, что уровень его водительского мастерства если и не дотягивает до профессионального гонщика, то уж во всяком случае не ниже первого класса; на самом же деле это знакомое всем кто когда-либо садился за руль опьянение не имеет ничего общего с действительностью, и я категорически запрещаю сыну даже думать о том, что он будет ездить – да ещё, чего доброго, один – по улицам города; только в деревне, по лёгким дорогам, по просёлкам – именно там я учу его азам водительского искусства. (Но ведь наступит день, когда ты уже не сможешь удержать и должен будешь выпустить его из устроенного тобой гнезда, как принято говорить, «в большую жизнь», а я бы сказал – в большую гонку. Выпущу, куда денешься, только без машины. И снова возвращается эта мысль: надо немедленно её продать.) «Ну ладно, не скучай, – говорю я сыну, – почитай что-нибудь, маг послушай…» Уходя я бросаю последний – через ветровое стекло – взгляд на его лицо, руки, стиснувшие баранку, напряжённо подобравшиеся плечи, и может быть оттого что свет, преломляясь, искажает истинную картину, сын кажется мне сразу постаревшим по крайней мере лет на десять; ещё я успеваю подумать, что с тех пор как он изменил причёску и теперь с её помощью украшает себя, он действительно стал выглядеть намного старше своих лет.