Железные зерна - Виктор Гусев-Рощинец

Два года назад Бахметьев умер от инфаркта в номере саратовской гостиницы. Смерть наступила ночью, и только утром его обнаружила горничная, пришедшая убирать этаж. Это произошло девятого ноября, в день юбилея Саратовското суворовского училища, «кадетки», как говорил мой друг, – он был одним из тех, кто составил её первый набор и первый выпуск, и, может быть, доброе сердце его, переполненное любовью к друзьям, просто избрало самый подходящий момент, чтобы остановиться, – эту ночь после юбилейной пирушки, когда извлечённые из глубин его воспоминания были основательно проветрены долгой застольной беседой и снова сложены в сокровенных тайниках, и само оно, как стеклянным колпаком, накрыто тишиной гостиничной «одиночки». Когда «фирма» скрестила наши деловые пути, у нас было что вспомнить, – ведь мы росли на одном дворе, не кто иной как я своим авторитетом старшего товарища побудил маленького суворовца прыгнуть с крыши, а потом, навещая, пока срастались кости сломанной ноги, укреплял его дух рассказами о наших марьинорощинских новостях и прочитанных книжках. Добавлю, что я был женат на его кузине, а его собственный неудачный брак обязан своим происхождение некой Диночке Ястребовой, о которой я ещё непременно расскажу, ибо она оставила след в сердце не одного мужчины и странным образом сплела несколько несчастных судеб (будто камфулируя под классический роман мою собственную семейную хронику) за что по праву удостоилась в кругу друзей репутации «роковой женщины».

Теперь нас сопровождает Челентано; что-то он там приговаривает по-своему, выгребая на волнах монотонной, как шум дождя, псевдоитальянской мелодии. Из-за выстроившихся во фронт шестнадцатиэтажных башен-домов, разделённых небольшими зелёными островками и вместе с ними теряющихся вдали, там, где широкая, с шестирядным движением улица поднимается вверх и уходит за горизонт, спадая к тоннелю под кольцевой дорогой, – из-за этого ежеутренне возобновляемого слева по ходу от меня парада (справа дома, наоборот, невысокие, поставленные в ряд вагонами гигантского поезда) выплывает, как солнце из-за лесных стволов, сначала своим лучом-трубой, потом полосатым телом, а вот и во всём величии, главное здание нашей «фирмы». Странно, думаю я, почему всегда на этом месте, когда, казалось бы, глазам открывается панорама величественного, полного жизненных сил предприятия, мои мысли обращаются к умершему другу. Каким-то образом однажды возникшая ассоциация закрепилась и повторяется теперь всякий раз, как я вижу эти застывшие вдоль дороги обелиски-дома: они напоминают мне день торжественных, по военному церемониалу, похорон, центральный зал Никольского крематория и по ту сторону стеклянной стены – почётный караул, освещённый красноватым ноябрьским солнцем. Зацепившись за эту навязчивую картину, память начинает разматывать события в обратном порядке: переполненный ритуальный зал в Институте Морфологии человека; многочасовая дорога с гробом, втиснутым в кузов «рафика»; снова морг – теперь уже в саратовской тридцать шестой городской больнице; до неузнаваемости обезображенное смертью лицо друга и молодой санитар-косметолог с его подкупающей простотой последних наставлений.

Я прошу сына «врубить» что-нибудь повеселее, что бы соответствовало той жизнеутверждающей картине, какую наверняка являет собой стороннему взгляду наш мчащийся мягкой рысью стальной конь с притороченными к седлу брезентовыми коконами. Ведь ещё сегодня до захода солнца из них вылупится маленькое чудо техники, наш мини-корабль, полузадушенная мечта моего детства, белеющий «в тумане моря» одинокий парус, неожиданно воплотившийся таким прозаическим – в духе времени – способом: касса, чек, безучастная – манекеном – дюжая продавщица, «документация» с гарантиями надёжности, подписями, печатями – «изделие» всегда «изделие»! – и мы проходим за прилавок «секции рыболовно-охотничьих принадлежностей», забираем – теперь уже свои – мешки и выносим их из духоты и сутолоки магазина в продуваемый лёгким, чудится мне – озёрным ветерком проезд Сапунова.

Я смотрю на сына и думаю: как чувствуют себя в его возрасте, если вдруг исполняется мечта? Никаких, разумеется, изъявлений восторга я не ждал – он от природы очень сдержан – но ведь и кроме «нормально» и «чётко» можно было бы сказать нечто такое, что позволило бы мне более определённо судить о его душевном состоянии. Я отнюдь не хочу обвинить его в неблагодарности (он, безусловно, вспомнит – надо сказать «спасибо», когда тебе делают подарок) по-видимому что-то изменилось в психологии нынешних молодых поколений: теперь не обладание вещью переживается как внезапно свалившееся на голову и кружащее её хмелем счастье, а наоборот отсутствие чего-то, что отовсюду таращится и подмигивает с витрин, со страниц модных журналов, с киноэкранов и рекламных буклетов, – как досадная неприятность, несправедливость, допущенная – кем-то – по отношению к юной, жаждущей (и имеющей право! – а почему бы и нет?) наслаждаться жизнью душе. И с малых лет, давая им всё что они захотят (по принципу «пусть поживут пока мы живы») мы калечим их, довершая то, что начато «кем-то», расставившим на их только начавшемся жизненном пути эти сверкающие лаком, радужные приманки. Входя в самостоятельную жизнь (и тут мои мысли возвращаются к дочери), они, с восхитительной лёгкостью и изяществом уже обученные нами потреблять и вдруг потерявшие ту способность, как может например музыкант лишиться способности играть от контрактуры запястно-лучевовго сустава, переживают это как драму жизни. И не в том ли причина лавинообразного потока разводов (чуть не сказал – «отказов»; а впрочем, что это как не «социальный отказ»? ) молодых семей, дающего основания для самого серьёзного – ввиду нашей очевидной здесь беспомощности – беспокойства. Но если и «не давать» – держать, как говорили в старые добрые времена, «в чёрном теле» – то это значит, хотим мы того или нет, нагнетать чувство несправедливости, разжигать молодую досаду, доводя её до озлобления, а порой – у натур сильных – до подлинной страсти, для которой существует только один выход – преступление. И тогда компания милых мальчиков, выросших на вашем дворе, на ваших глазах, превращается («Почему?!» – восклицаем мы недоумённо-испуганно-возмущённо) в банду подростков, совершающих квартирный грабёж с убийством. И возьмут-то ведь всего ничего, пару джинсов, магнитофон, «дутики», «кубик-рубик»… совсем ещё дети, а поди ж ты, тридцать две ножевых раны, и попробуй там разберись, чьи пальчики, совсем ещё недавно мамой целованные, обагрены кровью беспомощной старухи, умолявшей не убивать её.

Мы останавливаемся на нашем последнем перекрёстке, и я искоса бросаю взгляд на сына. То, о чём я думал за минуту до этого, заставляет меня содрогнуться; я вдруг представил его там, среди них, одним из них, барахтающимся в липкой тине подробностей убийства, и мне стало по-настоящему страшно: те трое, которых арестовали и наверно будут судить (убили мою старенькую тётю, сестру мамы, человека мне близкого и просто очень хорошего, доброго и жизнерадостного) не походили на убийц, а на одном из них (он живёт в нашем доме) были точно такие же очки как у моего сына, и я подумал, что этого мальчика, вероятно, тоже лечили от близорукости, в то время как другая болезнь, для которой не подобрали ещё названия, разъедала его маленькую душу. Я хотел понять каким образом проникает вирус, его строение, зарождение и течение болезни, соотношение характера и среды; понять чтобы предотвратить, хотя и считал в глубине души, что такое в моей семье случиться не может. И всё-таки нет-нет да и всплывёт вот так как сейчас, например, безо всякой видимой причины это – по общепринятой терминологии – «дело», а по существу – трагедия, о которой даже и помыслить не могли древние со всей их безудержной тягой к смертоубийствам, предательствам, инцестам и прочей темени, что выплёскивает наружу взбаламученная человеческая душа. Должно быть, в криминологии нет такого понятия (во всяком случае, я не нашёл, хотя и предпринимал в этом направлении некоторые попытки) а тем не менее пора ввести его, и, пожалуй, самым подходящим названием ему будет: «бездуховное убийство»; не «бессмысленное» – это прилагательное довольно часто можно услышать в сочетании со словом убийство – а именно бездуховное: отсутствие смысла – для убийцы – в убийстве – подразумевает всегда его отсутствие как видимого смысла, но при этом как бы умалчивается о том, что где-то он всё-таки прячется, этот смысл, ибо убийца – как-никак личность, и все его поступки, если это не патологические аффекты, мотивированны; но что можно сказать об убийце-ребёнке? – в котором душа ещё только формируется, ищет себя, блуждая в потёмках бессознательного, где сгущается страх, который надо изжить. В материалах следствия фигурирует описание орудий убийства – двух самодельных ножей типа «финка», изготовленных самими убийцами: они готовились убить человека, ещё не зная где, как, зачем, вынашивая в себе эту готовность как потенцию, уже будучи потенциальными убийцами; эта потенция-готовность, неведомо откуда взявшаяся, как мороз убивает на корню весенние нежные ростки, убила и обуглила их подрастающие души; и может быть само убийство было лишь формой шоковой самотерапии, тем единственным способом-потрясением, только и способным убить саму эту готовность, по-прежнему бессознательный порыв к очищению страданием; такова моя версия, с ней можно не соглашаться, но других объяснений я не вижу.