СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Неспроста Улу-Махмет уколол его вопросом о двух сыновьях с одинаковым именем. И дядя, не сморгнув, ответил, что в честь Дмитрия Донского они названы. Один Дмитрий прозван Красным за пригожесть и хороший нрав, а другой Шемякой за то, что наряжаться любит безмерно. Тегиня, когда увидел его первый раз, сказал по-своему: чимэху — нарядный, а потом уж русские переиначили татарское словцо в Шемяку.

Отец же Василия, правда, радел о детях своих — и что тут может быть плохого? Даже имя своё сыну передал, это ведь редко случается, Василию сейчас семнадцать лет — столько же и отцу было, когда он стал великим князем. И у него, надо думать, были супротивники и завистники. Ведь и тверской, и нижегородский княжья бегали в Орду за ярлыком… Как же сумел отец перебороть их? Его возвёл на престол посол царский Шиахмат. И всё. После этого больше никто не спорил с ним о чести быть великим князем московским. Почему же не поступить и Василию, как отец? Надо провести посажение на великокняжеский стол! Жар нетерпения и восторга охватил Василия: сам решил!

Утром проснулся и первое что ощутил, доброту в сердце, даже великодушие. И на дядю сразу перестал обижаться.

В Орде он постоянно чувствовал свою зависимость от боярина Всеволожского, был не уверен в себе, все надежды возлагал на всемогущего Ивана Дмитриевича. А когда тому удалось склонить дело в пользу Василия, захотелось избавиться от этой зависимости, позабыть, что только Всеволожскому обязан удачным исходом. И вот запоздало вернулось чувство благодарности, вспомнились слова Ивана Дмитриевича, какие обронил тот на возвратном пути:

— Соскучился я по дому. Дочь у меня Настенька — невеста, цвет маковый. — И взглянул на Василия испытующе, с кротким ожиданием.

Дрогнула тогда душа юного князя: как-то свидимся с ней? А свидеться-то по возвращении и не пришлось, словом даже не удалось перемолвиться. Всеволожский, как чуял, стал прятать Настеньку, в сад княжеский не дозволял ходить больше: девку на выданье береги пуще глазу, чтоб слова худого о ней не молвилось, подозрения не пало, слуху вздорного не пустили. И Василий, в душевной смуте пребывая, как-то не торопился возобновлять тайные свидания, но вот увидел её в Успенском соборе за обедней среди молящихся в предхрамии женщин, и сердце бухнуло колоколом: «Сватов слать!»

Ещё больше уверенности в себе почувствовал Василий, ещё победнее трубило в душе; «Сам! Сам всё решу!»

2

Шёл в покои матери — не узнать: плечи расправлены, голову держит высоко, смотрит смело, не отводя глаз.

— Матушка! Отдал мне Улу-Махмет княжение, но поднесь кривотолки плодятся. Дабы пресечь их и дадюшку дорогого осадить, решил я, что надобно поживее, торжественное посажение на престол провести. Как деда и отца сажали.

Софья Витовтовна недоуменно вздёрнула густые седые брови, удивилась про себя: неужели не знает он, что это дело давно решённое. Первым побуждением было сказать: «Эка, спохватился ты, великий князь! Мы с Иваном Дмитриевичем сразу же послали к хану грамоту, уж и ответную гонец привес к Покрову ждём в Москву царевича Мансыра. Но чуткое материнское сердце подсказало ей иные слова:

— Беспременно так и будет по твоему усмотрению. Вот я велю боярам подготовить всё. — Подошла, обняла сына, поцеловала в пробор гладких волос:- Ещё что в головке твоей родилось?

У Василия было что в головке:

— Ещё… Ещё надо бы молодую великую княгиню в терем к нам ввести.

— Ладно говоришь, хвалю! Надо, надо, елико возможно, спешно озаботиться о дальнейшей судьбе престола, о наследниках.

Василий не наследниками был озабочен, а маковым цветом Настенькой, но не выдал себя, застыдился, поддакнул матери:

— Истинно так! Дядюшке ещё труднее будет рыпаться.

— Умно, сынок, говоришь, глубоко проницаешь, — одобрила его Софья Витовтовна:- Власть сильна межкняжескими скрепами, многими и разными родствами — крестными, духовными, а того надёжнее — семейными. Я тебе и невесту нашла гожую — Марью Ярославну.

— Какую ещё Марью, матушка! — воскликнул он. — Не об ней совсем моё мечтание давнее!

— Знаю. Но послушай да вникни. Марья — это сестра серпуховского князя Василия Ярославича. Другая его сестра замужем за верейско-белозерским князем Михаилом Андреевичем, значит, обретёшь ты зараз в друзья и союзники серпуховского шурина и белозерского свояка. Это не только треть Москвы, но и на Литву выход. А белозерские края — для надёжного пригляда за вольным Новгородом да для чёрного бора, ведь обязался ты хану ордынскому собирать дань со всех княжеств. — Многоречива стала Софья Витовтовна. Сын при имени невесты даже в лице переменился и глаза потупил, не смотрит на мать. Плохо это. Всегда послушен был, податлив, а тут — на тебе! Надо малость смягчить разговор. — Ну, что ты закручинился? — уже ласковее продолжала она. — Добрую жену взять, ни скуки, ни горя не знать, а?

— Нет, матушка, не женюсь на серпуховской, не хочу. Нету моего согласия. И так никакой радости в жизни!

— Мы не для радостей родимся на этот свет, сынок, а для терпения. Надо судьбу свою нести как крест.

— Иль ты только терпела? А радости не было?

— И терпела много, и радость знала. Я отца твоего любила. — Софья Витовтовна сделала такой, вид, будто решается на трудное признание! — А ты думаешь, он хотел на мне жениться? Прямо костром горел, да? Думаешь, я не видела этого, не проницала? Его батюшка мой заставил. Как посидел Василий Дмитрия в Орде в плену, понял, что значит сильного союзника иметь. Вот и женился. Но ведь не раскаялся потом! Люба я ему стала. И ты свыкнешься. Великие князья собою не распоряжаются, на ком жениться. На ком надо, на том и…Попробуй-ка один-то со всем справиться! Сумеешь ли?

— Значит, и отец тоже? — растерянно пробормотал Василий.

— Говорю, полюбил потом! Постепенно! — повысила голос Софья Витовтовна. — И жалел меня, и угодить старался во всём.

— Так ведь то ты, матушка, — пытался взять лестью Василий. — А что там за Марья, не знаю.

Софья Витовтовна горделиво усмехнулась:

— Ничего девушка. Достойная. Знаю, хороша Настя Всеволожская, да и без неё Иван Дмитриевич предан тебе верно и радетельно. Но ты ему допрежь не говори. Пусть пока в сокровенности наш с тобою уговор будет, — велела грозная старуха.

Василий подавленно молчал.

3

Иван Дмитриевич Всеволожский вышел из великокняжеского дворца в сугубой печали. Спустился неверными шагами, придерживаясь за резные балясины, с Красного высокого крыльца и завернул сразу в сторону Боровицких ворот, чтобы не повстречаться ни с кем, одному в этом тихом углу Кремля побыть. От первобытного бора остались редко разбросанные по склону красностволые сосны, сквозь которые ясно просматривалась белая церковь Спаса — приземистая, толстая… Как дородная великая княгиня Софья Витовтовна. Церковь упирается золотым маковцом в голубое небо. А Софья Витовтовна сидела на троне в золотом венце хмуроватая, отчуждённая. Будто не вечор ещё говорила: «И что бы я, слабая женщина, без тебя делала, Иван?» А теперь совсем по-другому завела:

— Хотела я породниться с тобой, Иван Дмитриевич, да не судьба, знать. Дурная молва по Москве идёт и твоих ушей, небось коснулась. Сердце у него ёкнуло: не к добру сии речи неласковы. Кто-то чего-то успел накрякать в уши княгине, пока он в Орде для её сына старался, от жены, от детей в разлуке жил.

Поднял крутую бровь Иван Дмитриевич и надменно и жалобно:

— Не томи… что?

Но не запыхала по-бывалошному Софья Витовтовна при слове: «Не томи…» — это у них знак такой был, им двоим лишь понятный, а сказала со сквознячком в голосе, хоть и приветливо:

— Присядь вот, указала на резной деревянный столец[60],- сядь, посиди, послушай.

Иван Дмитриевич глядел на неё в замешательстве: куда вывернет? — хотя старался глядеть ласково… Остарела Софья за год ещё более. В Орде совсем не вспоминал её, а тут даже жалость почувствовал. Жена как хлебушек простой, да мягкий, а тут мяса каменны аж из-под мышек выпирают. Совсем охоты никакой нету…

Жена встретила, будто вчера виделись, смешком озорным, кругленьким, голову на плечо кинула, сама уж кафтан на груди рвёт, рубаху развязывает. Обнял её туго, всё ж своя баба, венчанная. Татарки в Орде — тьфу! Ни в каком месте у них ничего не разыщешь. Все какие-то тощие попадались. Как ты над ними ни старайся — ни тебе, ни им радости, ни вздрогу, ни рыку не дождёшься. И чего ты, Софья, студёно смотришь?… Вот брошу тебя сейчас на ковёр и венец твой сшибу. Иван Дмитриевич прислушался к себе: нет, никакой охоты нету, батюшки! Нарочно вспоминалось, как жена косами чёрными по плечам гладит, по спине ими метёт, как хвостом чертячьим, прямо огонь по хребту пускает…

— Ты слышишь ли меня, Иван Дмитрич? — донёсся до него сквозь сладкие мечтания голос княгини.