СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

— Голов вы поотрываете много, — согласился Всеволожский. — За этим дело не станет.

— А тебя, гляди, Бог накажет.

— Да за что же?

— За блуд. С честной вдовой. Ты меня к сласти склонял. Не по сердечной муке, а из помыслов честолюбивых.

Иван Дмитриевич даже оторопел от такого оборота, зубами скрипнул: ну, гадюга! Но не выдал себя, подавил гнев. Наоборот, сделал вид жалобный:

— Не серчай, княгиня, пошутил с обиды. Я уеду. Уговаривать, чай, не станете?

Ей это понравилось.

— Кто ж тебя, голубчик, удержит? Ты в своём праве. Не мила Москва, поезжай куда-нибудь ещё. Другим теперь послужи.

— Кому я нужон? — с притворным сокрушением посетовал он. — С вами связан на всю жизнь. Всё вам отдал. На покой теперь хочу.

— Да?

Взглянула подозрительно. Не верит. Сейчас я тебя додавлю, ужиха желтоглазая.

— Повиниться только хочу. На прощанье.

Софья Витовтовна переменилась в лице.

Ну, теперь ты у меня в руках. Пора вшу доставать.

— Ну, что там ещё у тебя за пазухой?

— За пазухой у меня только волосьев горсть. Ничего не выслужил от вас. А вина такая: сокрыл я от тебя одну тайну. Обижать не хотел, расстраивать.

Софья Витовтовна засопела носом. Так с ней всегда было в минуты волнения.

Всеволожский пустил ей самый ласковый взгляд, какой только умел:

— Оно можно и за пустяк почесть. Но как меня перед тобой оклеветали, хочу открыться, а то и другая клевета про меня может пойти. В Свод занесут.

— Хватит про Свод. Что ты мне всё Сводом тычешь? Мало ли что туда с брёху вписывают!

— Оно конечно. Мне главное, чтоб ты правду знала. Как я теперь от дел удаляюсь. А это вашего роду касаемо.

— Ну?

— Татаур[66] Дмитрия Ивановича Донского помнишь?

— Пояс-то? Ну! Подменили его на свадьбе. Не дознато, кто.

— Правильно. И пошёл татаур краденый драгоценный по рукам гулять. Но в тайности.

— Ну?

— Кто насмелится татаур Донского, на свадьбу ему даренный, на себя надеть и на люди в нём показаться?

— Злишь ты меня, Иван.

— Не спеши со злом. Вникай.

— Я-то давно вникла. Пояса на Руси — важный знак княжеского достоинства, и всё на счету. Неспроста Дмитрий Донской в завещании подробно оговорил: «Сыну моему старшему князю Василью пояс золот велик с каменьем без ремени, пояс золот с ременем, Макарова дела». Он — право наследования власти: если князь нижегородский и суздальский придал пояс зятю, князю московскому, так нынче и земли его приданы Москве, и надо удерживать их. Так ли?

— Не мне судить, государыня, — смирно молвил Всеволожский. — Я не у дел, мысли государственные меня стороной обходят.

— Не верти словами-то! — Софья Витовтовна, похоже, начала закипать. — У кого пояс сейчас, знаешь?

— Знаю.

— Говори!! — Ажио глаза у неё побелели.

— Погодь. Не гони. Этот узел нам распутывать не спеша.

— Он у тебя?

— Сейчас нет. Но — был.

— Ты… ты… ты…

Иван Дмитриевич наслаждался:

— А ты, матушка, никак брадата становишься? Вон волоса-то белы сбоку видать.

— У тебя? И ты молчал? С ворами заодно был?

— Стой. Я ведь могу помереть от болести сердечной. Голову чтой-то ломит и под лопаткой. Велеть баню, что ли, истопить сегодня?

— Где пояс нынче, говори!

— В вашем роду.

— Врёшь! У Юрия? У Константина?

— У сына Юрия Василия Косого.

Софья Витовтовна клокотала. Пёрло на мощной груди ходуном ходило. Иван Дмитриевич, напротив, был тих. «Вша» его пробиралась по назначению.

— Как попал к энтому?

— Я отдал.

— Ты отдал? Моему мужу завещанное! — Она кричала уж не голосом, а хрипом, — Да я тебя на правёж попалю!

— Охолонь. На правёж! — Облик его изменился прямо у неё на глазах. Прежняя твёрдость проступила в голосе. Я знал, чей татаур? Он мне тоже в приданое заженой достался. И свидетели есть.

Софья Витовтовна лихорадочно соображала. Свидетели есть. Этого добра хватает. Что делать-то? Как пояс возвериуть? Особо её бесило и жгло, что муж его не поносил, потом он достался бы их сыну, а теперь Васька Косой, сын ненавистного шурина Юрия, будет в нём красоваться? Да как стерпеть такое! Оскорбление и бесчестие несмываемое.

— Софья Витовтовна, послушай! Говорю, как есть, потому что ни украшения, ни почеты мне боле не нужны. Этот пояс украден был на свадьбе свекора твоего тысяцким Вельяминовым, которому поручено было собирать для хранения все подарки новобрачным. Тысяцкий польстился на дорогой пояс, нашёл в своём ларе похожий и тоже ненадёванный, только утлый, малоценный, и подсунул его вместо дарёного в великокняжескую скарбницу. Через несколько лет Вельяминов передал краденый пояс сыну Микуле, а Микула тот — мой покойный тесть.

— Значит, первый вор это дедушка твоей жены? Из хорошего же роду ты девушку взял!

— Суди сама, плох ли род, если бабушка этой девушки князю Юрию восприемница, Дмитрию Донскому — кума.

Возразить было нечего, Жена тысяцкого Вельяминова действительно Юрию крёстная мать. Сплелись в клубок змеино-родственный. Знал бы Донской-то, кого при дворе своём пригревал!

— А ведь другого сына этого Вельяминова, брата Микулы, прилюдно за измену казнили! — с радостью вспомнила княгиня. — Он батюшку свекора моего отравить мыслил. Весь род Вельяминовых такой — воры и переветники. А ты из такой погани жену себе взял.

— То давно было, голубка моя, — мирно признал Иван Дмитриевич. — Ещё до Куликовской битвы казнили. Эти вспоминать всё! А жена моя ни сном ни духом ни в чём не виноватая и вполне мне подходящая. Любящая и не сварливая.

— Кто ж её нраву милого не знает!

Софья Витовтовна притворно захохотала, но глаза её засверкали, как у рыси. «Вша» своё дело делала.

— Грех тебе ещё и смеяться над ней, Софья. Столько лет я из-за тебя её супружества лишал.

— Лиша-ал! Врёшь всё, поди?

Но смягчилась.

— Может, она и отмстила нам с тобой маленько. Но посмеем ли осуждать её, сами перед ней виноватыя.

— Довольно об этом! А то заплачу от раскаяния! — съязвила Софья Витовтовна.

— Слушай дальше, — невозмутимо продолжал Всеволожский. — Тебе тут, пока я в Орде для вас старался из кожи лез перед татарами, кто-то набздякал, что я Юрию Дмитриевичу породниться предлагал, дочь свою за Ваську Косого сватал. Кто бздякнул такое? — внезапно прервал он себя.

— Пыхто, — сказала Софья Витовтовна. Никого не выдала.

— Ладно, — не обиделся Иван Дмитриевич. — Вася Косой в те поры уже год как был в супружестве, но не с дочерью моей, а с внукой Пелагеей. За ней в приданое и пояс тот перешёл к Косому. Приданое, ты знаешь, дело бабье, я не особо и касался. А уж потом только жена мне признание сделала, чтоб нас с тобой перессорить навеки. Козни кругом и наветы, милая. Софья, сопя, молчала. Думала.

— Вася-то Косой небось приедет к брательнику двоюродному на свадьбу? Сама увидишь. Тута виноватых нет, Софьюшка.

— Неуж наденет? — не могла продохнуть Софья Витовтовна. — Пусть наденет. Отчего же нет? Виноватых лет. Воров нет. Обворованные есть — мой сын, великий князь.

Иван Дмитриевич сочувственно сказал:

— Что поделаешь? Может, ещё и не посмеет Косой в пояс Донского урядиться? Когда получил его, сказал: наше, мол, к нам вернулось.

— Так и сказал? — взвилась было опять Софья Витовтовна.

— А разве он Дмитрию Донскому не родня? Не внук ему разве?

Что отвечать, если, правда — родня, если правда — внук? Встала, прошлась по палате, теребя жемчуг, на груди. Иван Дмитриевич думал, как бы только не засмеяться вслух. Вдруг Софья Витовтовна распахнула поставец на стене, достала чашу с мёдом, прошлый год ей подаренную перед отъездом в Орду.

— А мёд твой, Иван Дмитрия, прокис. И мухи в него нападали маленько. Я эдакого не ем. Прими обратно.

Тут Иван Дмитриевич дал волю смеху с большим удовольствием, блестя из-под усов зубами белыми и крупными.

— А я так вообще мёду не тведаю. Терпеть не могу. Если только заставят, через силу.

Лицо Софьи Витовтовны медленно залила краска. Видно было, как пот бисером проступил на крыльях носа и чаша сирийская задрожала в её руках. Всё это было очень отрадно, поэтому Иван Дмитриевич добавил миролюбиво:

— И сам я, как тот мёд, наскрозь прокис.

Ещё смешок сквозь зубы и поклон с рукою до полу, и вон из дворца, взгляда прощального княгине-голубушке не подарив. Бежать! Бежать! Решено. До чего кстати история-то с поясом пришлась, подробности вспомнились, домыслы лукавые соединились. Хорошо, что не сразу все Софье расписал, хорошо, что не торопился, измыслил свою затею основательно. Хрупкое согласие трудами Фотия установилось промеж великокняжеской родни. И он, Иван Дмитриевич, этому немало способствовал. Ярлык, какой в Орде Василию добыли, заставил князя Юрия замолчать. Насовсем?… Или — до поры?… Но сынки у него есть, ребятки вострые, и прозвища у них подходящие — Косой да Шемяка. Пора их из тесноты удельной выпускать и на Василия уськать. Как сапог стоптанный, Всеволожского в сторону отшвырнула, гадюга Софья. Но если бы он баб не знал! Все их тайности сердечные превзошёл, сами нашептали в ночах. Любят бабы после соития исповедоваться, нет чтоб спать! И понял Иван Дмитриевич, что главная бабья слабина — мелкое тщание во всём. И чем баба нравом круче, тем чище метёт, ничего не пропустит, чтоб не по её было. Если Софья столько лет пояс Донского не искала, могла без него прожить, теперь разорвётся, а вернёт его. Начнёт дознания проводить — разве то Косому и батюшке его не обидно будет? — и пойдёт промеж родни пря великая. А там, глядишь, и Юрий Дмитриевич отвагой посвежеет, чего-нибудь удумает новое. Что такое, всё время его позорят, всё ему в укор! Зазмеятся мелкие трещины по согласию родственному и рассядется оно с тихим шорохом, как чаша стеклянная, Софьей вослед ему кинутая. Я те, матушка, таким мёдом угощу!..