СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Ликующие голоса хора уносились в надмирность бытия, и близость к Богу казалась столь возможной, сладостно справедливой, почти уже наступившей. И забыл тогда князь, чей он раб на самом деле…

«Эх, запущу я им вшу под яйцы, брательникам двоюродным. Забегает семя княжеское, зачешется. Хорошо я Софье-то ничего не взрызнул[65] сгоряча. Уду-умаю. Скоро уж. Чую, близко мысля, как язычок змеиный помиговат…» Лицо Ивана Дмитриевича Всеволожского хранило благочестивое выражение. Уста прилично сомкнуты. Глаза дорогими агатами поблёскивали в густоте ресниц. Руку белую большую вздымал неспешно на лоб, на грудь широкую и на рамена могучие. По сторонам не смотрел. Только видел всё и с боков, и с заду, и в землю на семь аршин. Вон царевич Мансыр щёлки свои татарские уставил на Ивана Старкова, наместника коломенского. В чести боярин, хоть и летами небогат. На окуня похож. Подбородок скошенный вразброс волосом редким крыт, а кожа на шее жёлтая, уже морщинами в клетку изъедена. От поклонов, вестимо. Зол ты стал, Иван Дмитрич… И глаза, как у окуня, прозрачные, краснотой обведённые. Зубки мелкие, острые в приоткрытом рту. От внимания и усердия приоткрытом. А глазки окунёвые с татарскими встречаются… «Кровь свою помнишь? — усмехаются татарские. — Чей ты внук, помнишь? Иль совсем русским стал, робким и забывчивым?» Красные глазки Старкова ёрзгают: рази всех упомнишь? Да как же забыть! Ведь это честь твоя — царевич Серкиз, выехавший из Орды ещё при Дмитрии Донском. Лаской сочатся глаза Мансыровы, намёком кунацким, древним зовом Степи.

Топчи красным сапогом ковёр, князь Василий. Готовься к возведению. А взглядов людских быстролётных тебе не уследить. Они скорее и загадочней молоньев в тучах. Только взгляд Всеволожского никому не прочесть. Одна благожелательность и снисхождение. К неразумию людскому, суете сует ихней. Даже и к клеветникам своим злокозненным снисхождение. Бархатный ночной взгляд с золотыми искрами: излелею мечту подлую, дело аредово и приражу Донских, всех на одно веретело насажу, как утей пролётных. Ужо близится свадьба Василия. Известно, с кем. Всё дознано. Вон серпуховские, будущая родня, скорей вперёд продираются. А Марья-то, Марья Ярославна тоже тута-а. Лицо скуластенькое и в ямочках, как попка у грудного ребёнка. От природы смугла, волосы сухие, взгляд быстрый и развалистая шустрая походка. Бывают девки — в будень чумичка, в праздник белоличка. Эту, как ни наряжай, всё чумичка. И голос, как у ревучей ослицы. Со свадьбы всё и начнётся. Иван Дмитриевич искоса опечатал будущую великую княгиню возженным будто бы, мужским взглядом. Скраснелась. Но глаза не отвела. Бойкая. Плодовитая будет ярочка, тугосиськая. Ну, ожидайте, князи Донские, знатные, вшу в уды. Поскребётесь, перебеситесь. И друг друга пожрёте.

Когда Василия под руки подвели к злату столу и посадили, состояние его достигло столь необычных степеней, что он видел как бы сразу всех и каждого в отдельности: взмокших от духоты бояр, купцов с честными воровскими глазами, завистливое надмение послов иноземных, простодушное любопытство люда мелкого звания. Софья Витовтовна стояла в бесстрастии, только пот промокала в подглазьях и складках щёк. «Матушка правит мной и всеми», — проплыла мысль скользкая и холодная. Ну, это до поры. Марья серпуховская уже вся в готовности, раскрылилась, взгляд призывный, хозяйский. Острое внезапное чувство недоброты ко всем отрезвило Василия. На кого опереться? Кому ввериться? И только одно лицо выделил он, чернобровое, благородное — боярина Всеволожского и испытал к нему доверие и признательность. Немало потрудился боярин на пользу Василия. Это должно вознаградить. И не просто вознаградить, а многими милостями. А вон и дочь его — боль и стыд и жгучесть памятная… Смех её серебряный, в орешнике пропадающий, ножки белые, в тинистых ручьях сада вязнущие. Где всё это? Где счастье и лёгкость тех летних дней перед отъездом в Орду?

— А вот этот цветок, князь, называется уголёк в огне. Серёдка чёрная, а венчик аленький… А этот- Христово око, лепестки, как ресницы мохнатые.

— Смешно, И похоже. Вправду будто глаз.

— А ещё Карлина трава, от неё силы прибывают, бодрость настаёт. А ещё — седая Вероника… Смотри, как много всего вокруг. Тюльпаны сошли, а ещё всякой красоты прибыло.

Ласков, усмешлив, разнежен был голос Всеволожского там, в весенней степи ордынской… Ветер тёплый, душистый и сухой, синь разметнувшегося необъятно неба, пеньё нехитрых жаворонков. Как было спокойно на душе. Даже вспоминать чудно, как было спокойно. Ждали от хана ярлык. Но без злострастия гадал о нём Василий. Иван Дмитриевич хлопотал и заботился о всём, словно ему ярлык нужнее был, чем Василию.

Они лежали на сухом степном взлобке, как родные, я говорили вполголоса в полном согласии и понимании. Хорошо было, надёжно рядом с таким боярином.

«Иван Дмитрич, прости меня, что не женюсь на Насте», — мысленно попросил Василий с царского места. Если бы можно было сказать это сейчас вслух! Непроглядно и чуждо отвечали ему глаза Всеволожского из тесноты у амвона.

Лицо Насти то наплывало, будто наносимое волной, то делалось неразличимым среди других. Сжатые почернелые губы, резкие тени на щеках, запавшие подглазья и венчающий лоб кокошник, усыпанный играющими в блеске свечей цветными каменьями. «Уголёк в огне», — неслышно прошептал Василий.

Хор грянул «Многая лета».

Великое княжение Василия Второго началось.

Никто не замечал в дальнем углу храма тоскливых глаз смиренного инока Антония.

6

Соделали дело великое. Теперь впереди свадьба. Софья Витовтовна чувствовала себя довольной и умиротворённой. Был один из редких в её жизни дней, когда она отдыхала, отодвинув все заботы. Главное, сын — на престоле. Теперь — женить. Ну, это занятие приятное, хотя и хлопотное.

Сегодня привиделся ей сон. Давно перестала сниться Литва. А тут будто стоит она на стене замка в Троках с мужем, детьми ещё. Обрадовалась. Но лица Васиного никак не разглядеть, только чует руку свою в его ладони мальчишеской, шершавой. И всё хочется ей объяснить русскому княжичу, как Литва прекрасна. А он говорит: «На Руси будешь жить со мной». Хорошо. И страшно. Ветер такой на стене с озёр… Как давно их не видела… И русской княгиней хочется стать, соправительницей страны могучей, богатой, неспокойной. Честь большая. Не век же в Трокае сидеть. И княжич пленный нравится. Софья рада. Но дрожь от холодного ветра сотрясает её. А княжич берет лицо её руками жёсткими и в губы целует. Потом отворотился, и уж не смеют они взглянуть друг на друга. А у него волосы от ветра дыбом… Родной мальчик среди каменных зубцов Трок…

Софья даже чуть всплакнула. Такой славный сон. Должно быть, доволен Василий, что сын их единственный посажон. Она волю мужа исполнила.

Тут-то и вошёл к ней смело, бровь бархатную выгнувши, Иван Дмитриевич Всеволожский. Ни обиды, ни замешательства никакого не выказывая. С улыбкой. — И не благодари, матушка, не благодари.

А она и не собиралась. Софья вспыхнула от неловкости.

— Чего тебе? Переговорено все вроде?

— Пришёл порадоваться с тобой вместе. Аль мы друг друга забывать стали?

— Я сегодня мужа видела, — сухо сообщила Софья.

— Муж дело хорошее, — согласился Иван Дмитриевич. — Когда он есть. Теперь, слышь, и внуков собралась завести?

— Будут и внуки, невелика хитрость, — с неудовольствием подтвердила Софья Витовтовна. Так ли уж ты умён, Иван Дмитрич, если плохо понимаешь желания княжеские? А желание сейчас такое — чтоб разговоры закончились и боле не возобновлялись.

— Серпуховскую берёшь? — ласково поинтересовался Иван Дмитриевич.

— Её. — Софья Витовтовна нахмурилась. Отчёт, что ли, ему давать? Знала, отчего сердится, и потому сердилась ещё больше. — Не могу, Иван, сделать, чего ты хочешь.

— Вижу. А разве я прошу об чём? — Голос его звучал мягко, ровно. — Просто я тебя, княгинюшка, сничтожу.

Она не испугалась и не растерялась. Она удивилась. — Как это?

— Я сам молвь пущу про тебя скверную, похабную. Софья Витовтовна усмехнулась.

— Сам ты конь женонеистовый. Все знают.

— И в Свод занесут про тебя: «Не сыта бе блуда».

— А Вася им головы поотрывает, кто занесёт, — кротко пообещала Софья Витовтовна.

— Голов вы поотрываете много, — согласился Всеволожский. — За этим дело не станет.

— А тебя, гляди, Бог накажет.

— Да за что же?

— За блуд. С честной вдовой. Ты меня к сласти склонял. Не по сердечной муке, а из помыслов честолюбивых.

Иван Дмитриевич даже оторопел от такого оборота, зубами скрипнул: ну, гадюга! Но не выдал себя, подавил гнев. Наоборот, сделал вид жалобный:

— Не серчай, княгиня, пошутил с обиды. Я уеду. Уговаривать, чай, не станете?

Ей это понравилось.

— Кто ж тебя, голубчик, удержит? Ты в своём праве. Не мила Москва, поезжай куда-нибудь ещё. Другим теперь послужи.