СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Иона наложил ему руку на голову:

— Ныне, Преблаже, ангела мирна рабом Твоим нами Тебе молящимся поели, во еже наставити их на всякое Дело благое и избавити от враг видимых и невидимых от всякого злого обстояния; здраво же, мирно и благополучно к славе Твоей возвратити усердно молим Ти ся, услыши и помилуй!

После молебна весь церковный причт, монахи и знатные гости, во главе с владыкой с крестом, хоругвями и иконами, обойдя церковь, направились к Москве-реке, где заранее сооружена была иордань[45] на мелководье из деревянного ограждения, украшенного цветами, колосьями ржи и ячменя.

Владыка освятил воду. Первым погрузился в неё великий князь, которому помогали его мовники[46] — окольничий Василий Фёдорович Кутузов, потомок слуги Александра Невского, и молодой, расторопный боярин Фёдор Басенок, только-только ещё входивший в доверие и благорасположение.

Вода была уже прохладной. Известно, ещё на Ильин день олень копытце замочил, воду пригорчил, но день Успения нынче выдался солнечным, тихим, так что купель только взбодрила.

Кутузов поставил на глиняном взгорке столец с подножием, Басенок держал наготове великокняжескую стряпню — одежду, шапку, сапоги, посох.

И Софья Витовтовна погрузилась в купель, а затем и служилые князья, бояре, воеводы в порядке знатности и старшинства.

Тут же, в левобережной пойме, на широком лугу, игумен монастыря приготовил трапезу. На сколоченных из свежеструганых досок столах проворные послушники расставляли чаши, братьяницы, кубки. Два особо отряженных инока принесли с монастырского поля ржаной сноп. Уборка была уже закончена, даже были испечены хлебы из муки нового урожая. Но на самой тучной ниве оставлен был небольшой клин на один сноп, последний сноп на Госпожинки[47] как знак завершения страды. К концу трапезы подгадал пришедший из Кремля обоз; повозки, осёдланные и заводные[48] лошади.

В ярком свете полуденного солнца жарко горели золотые купола кремлёвских храмов — Успенского, Благовещенского, Архангельского, Спаса-на-Бору. Доведётся ли увидеть их снова? Когда владыка Иона в храме благословлял великого князя, Василий сумел скрыть подступившие к горлу слёзы, а сейчас дал им волю, плакал, не стесняясь…

Лица матери, владыки, боярина Всеволожского были сурово-спокойны; Это отрезвило Василия. И когда обоз двинулся по Ордынской дороге, он только жадно смотрел по сторонам на разверзающиеся дали: хлопотливая, извилистая речка, раменный[49] лес на её берегах, луговая пойма, чернозёмная пашня, а за ней в сиреневой дымке перелески, холмы. Одно слово — Русь! Душа летит и тонет в её просторах.

Где-то там, в толпе провожающих, осталось промельком лицо Настеньки — не посмела подойти при всех проститься, только глаза в чёрных окружьях пылали отчаянием. «Не забуду, не забуду, никогда тебя не забуду, даже и в смертный час, — твердил про себя Василий, — и смех твой серебряный, и шум ночного орешника, мокрого от росы, где прятались вдвоём на берегу Сорочки, и ножки твои белые, в топи прибрежной испачканные…»

А в каждом придорожном селе, в каждой деревне шло веселье: везде украшали именинный сноп, рассаживались вокруг него и праздновали Успенщину с пирогами из муки первого помола, с братским пивом из ячменя нынешнего урожая.

Пропадая в опустелых полях, доносилась девичья песня: Жнивка, жнивка, отдай мою силу на пест на мешок, на колотило, на молотило да на новое веретено… «Вернусь ли, увижу ли и услышу всё это вновь? — думал Василий. — Одно утешение: уезжаю на Большую Пречистую, а князь Юрий отправится на Воздвижение Креста Господня, в день строгого поста».

4

Не раз спешили русские князья в Ордынскую ставку на суд хана, и почти всегда чаша весов татарского правосудия склонялась в пользу того или иного спорщика под тяжестью даров, а не закона и права. Юрию Дмитриевичу это было ведомо слишком хорошо. Столь же ясно видел он, что по части даров ему с великим князем Москвы тягаться невмочь. Й не был он простосердечен, как бывают молодые, жаждущие ярлыка князья, когда пытаются обнадёжить татар, побуждая их к преданности, намекая и даже клятвенно заверяя, что усилия их со временем не останутся без щедрого вознаграждения: как только соберутся вместе с ярлыком в их руках всё богатства русские, как только получат они право собирать для Орды дань со всех княжеств… Нет, татары на слово не верят, в долг не дают. Свои надежды на успех связывал князь Юрий с той неразберихой и смутой, что поразила сейчас Орду, да ещё с личной дружбой влиятельного татарского вельможи Тегнни, с которым не раз встречался и пил кумыс в прежние годы.

С самого начала, однако не повезло. Тегини в улусе не оказалось. Решил Юрий Дмитриевич идти напрямую к Улу-Махмету[50], но то ли неудовлетворённый подарками, то ли уже пообещавший ярлык Василию хан не принял его челобитья. Тёмники направили его к князьям Айдару и Минбулату, но и те долго кочевряжились. Юрий Дмитриевич несколько дней не мог проникнуть в юрту ни того, ни другого князька, а когда, наконец попал и Айдару, то получил ответ, ужаснувший его своей прямотой:

— Опоздал, канязь… Хан отдаёт ярлык нашему даруге Василию, царю русскому.

— Может, толмач небрежно перевёл слова Айдара, может, Юрий Дмитриевич был в столь сильном огорчении, что слово отдаёт, принял за отдал, но решил он, что вправду опоздал. Что ж оставалось делать? Во второй раз уплывала власть из рук. Смириться? Такова его судьба второго сына, а не старшего. Только привыкнуть к этому невозможно. Разве он не опытнее, не умнее юнца-племянника? Разве не мудро бы правил? Разве не более приличествует сидеть на престоле шестидесятилетнему, нежели шестнадцатилетнему, у которого лишь девки да охота на уме? Разве не было, наконец, завещания отцовского, которое брат переиначил и сыну своему теперь престол назначает? Смолоду терзало Юрия Дмитриевича соперничество, искание чести. Неуж теперь отступить? И навсегда? Кто ему докажет, кто убедит, что совершается справедливость, а не преступление?… Затаиться надо, о, затаиться! А потом — своё взять! Нет, силой вырвать! Орда слабеет на глазах. Изгрызли её козни и розни междоусобные. Подумаешь, ярлык! Надолго ли? Не довольно ли будет ярлыками татарскими кичиться? Ты сам докажи, каков ты есть князь: велиий или меньшой!

Василий Васильевич занимал со своей свитой две богатые юрты и самом центре стойбища. Ожидал Юрий Дмитриевич, что будет Василий теперь ласков я покоен, пожалуй, ещё, по праву победителя, проявит великодушие, но тот принял его недружелюбно, с порога огрел вопросом:

— Зачем пожаловал? Ты торжественно клялся быть моим младшим братом, крест целовал, а сам?

— Ты силой меня принудил, — только и нашёл, что ответить сломленный неудачей Юрий Дмитриевич.

Из глубины юрты, не поднявшись с ковра, боярин Всеволожский бросил насмешливо:

— Можно принудить силой коня пойти на водопой, но принудить силой воду пить нельзя.

— Возможно, ли насильно крест целовать? — обернулся Василий к своему походному попу Феоктисту.

Поп, конечно, в одну дуду с князем своим:

— Мал крест, да сила его велика. Если целовал его подневольно, способен ли ты на поступки чистосердечные?

Тоже молоденький попишка, бородёнка жидкая вразлёт, зенки угодливые. Раздавить такого, как таракана запечного! С кем так разговаривают, щенки! Поуча-ают!.. Но не стая препираться Юрий Дмитриевич, только спросил устало:

— Когда в обратный путь?

— Когда хан приедет и дело с ярлыком окончательно решит.

Всеволожский на своём месте недовольно завозился: поспешил Василий с ответом. Но поздно. Слово не воробей- вылетело!

Юрию Дмитриевичу сначала показалось, что он ослышался. Решит? Сердце у него вспрыгнуло. Значит, не решено ещё? Только обнадёжили Василия? Может, не всё ещё потеряно? Теперь он приступил к делу обстоятельнее, без суеты.

Велел боярину своему вечером отвезти Айдару сундук, наполненный рухлядью — лисьими, беличьими и соболиными шкурками. Айдар подношение оценил, велел утром предстать пред светлыми очами его.

Ночевал Юрий Дмитриевич со своими людьми опять прямо в степи в привезённых с собой рогожных скиниях[51]. Наутро шёл к Айдару приободрённый. Однако стражник у входа в юрту велел обождать:

— У него другой русский.

— Кто такой? — обеспокоился Юрий Дмитриевич.

Но стражник то ли сам не знал, то ли отвечать ему было запрещено. Глядел, молча мимо глазами-щёлками. Вскоре откинулся полог и вышел из юрты боярин Всеволожский.

Юрий Дмитриевич заподозрил неладное, и предчувствие не обмануло его.

Поначалу, правда, ничто не настораживало. Айдар велел виночерпию налить в серебряные чаши кумысу, подав одну из них гостю, спросил с прищуром: