Дарий Великий не в порядке - Адиб Хоррам

невероятное.

– И Тегеранский музей.

О нем я ничего не знал.

– А еще мавзолей Шах-Черах в Ширазе.

О нем я слышал. Эта мечеть снаружи была отделана стеклами, и отражающийся в них свет превращал все здание в сверкающую шкатулку для драгоценностей.

– Хорошо.

– Возьми. – Он засунул мои задания и лекарства обратно в сумку с символикой «Келлнер & Ньютон». Я сразу повесил ее на плечо. – Можешь идти, – сказал офицер. – Добро пожаловать в Иран.

Я не очень понимал, что происходит, но поблагодарил его и вышел из комнатки.

В глубине души мне хотелось на прощание заорать: «ЗДЕСЬ! ЧЕТЫРЕ! ЛАМПОЧКИ!» – как это сделал капитан Пикард, когда его наконец отпустили, но Сотрудник Таможни, кажется, решил, что я ему понравился, и мне не хотелось все портить цитатой, которую он, вероятно, все равно не поймет.

И к тому же.

Я не хотел, чтобы из-за меня разразился международный скандал.

Мама держала меня за руку Мертвой Хваткой Седьмого Уровня все оставшееся время в аэропорту.

Я хотел отойти от нее, рассказать папе о допросе и о том, что в той комнате и правда было четыре лапочки.

Хотел рассказать ему о башне Азади и других местах, которые упомянул Сотрудник Таможни Номер Два.

О том, как Сотрудника Таможни Номер Два впечатлило, что мой отец – архитектор.

Но папа шел перед нами, безнадежно борясь за то, чтобы Лале сохраняла вертикальное положение и шагала хотя бы относительно прямо.

Сестренка была на грани полной отключки.

– Я возьму ее на руки, – сказал я.

Мама отпустила меня, я посадил Лале на закорки, и мы все вместе вышли через автоматические стеклянные двери в прохладную тегеранскую ночь.

Танцующий вентилятор

На улице оказалось холоднее, чем я ожидал. Я весь дрожал, несмотря на то что Лале тепло прижималась к моей спине. На мне были футболка с длинным рукавом и брюки (мама сказала, что таможенный контроль лучше всего проходить именно в такой одежде), и я жалел, что не накинул толстовку. Все вещи потеплее остались у меня в чемодане.

Тегеран пах практически так же, как Портленд. Думаю, я подсознательно ожидал, что здесь отовсюду будет пахнуть рисом. (Справедливости ради скажу, что в большинстве персидских домов, даже в персидских только наполовину, как у нас, хотя бы чуть-чуть пахнет рисом басмати.) Но воздух Тегерана оказался обычным городским воздухом с дымной ноткой, и разве что аромат пропитанной дождем земли был в нем слабее, чем в Портленде.

Ночь пронзил крик, похожий на резкий визг назгулов[10]. Я чуть не уронил Лале.

– Э-э-э-эй-й-й-й!

Маму, моя настоящая бабушка из плоти и крови, с воплем неслась к нам навстречу. Она подлетела к маме, схватила ее за лицо, расцеловала в обе щеки (левая-правая-левая), а затем заключила ее в такое крепкое объятие, что, казалось, под ним смялся бы даже остов космического корабля.

Мама рассмеялась и впервые за семнадцать лет обняла свою мать.

Такой счастливой я ее никогда не видел.

В Тегеран Маму привез дядя Джамшид, и мы все погрузились в его серебристый кроссовер, чтобы отправиться в Йезд. Мама села рядом с ним на переднее сиденье и сразу стала болтать на фарси и угощаться tokhmeh из пакетика. Это жареные арбузные семечки, любимый снек всех Настоящих Персов на свете. Папа сел сзади, положив к себе на колени Лале, которая наконец заснула, но сначала позволила Маму и дяде Джамшиду затискать себя до полусмерти.

Рядом с ними втиснулись мы с Маму.

Фариба Бахрами оказалась женщиной небольшого роста (раньше я все время видел только ее голову и шею), но, когда она обвила меня руками, я почувствовал, будто все пятнадцать лет она копила эти объятья специально для меня. Бабушка всю дорогу обнимала меня одной рукой и прижимала к себе.

Я изучал ее руки. Никогда раньше я по-настоящему не видел рук моей бабушки.

У Маму были короткие ногти с красивым маникюром цвета граната. Ее духи пахли персиком. И какой же теплой она была. Она обнимала меня и прижималась ко мне, как будто беспокоилась, что я вылечу из окна автомобиля, если она не будет держать меня как можно крепче.

Может быть, за одну эту поездку она пыталась восполнить отсутствие объятий со мной длиною в жизнь.

Наверное, так и было.

– Расскажи о школе, маман.

– В школе все хорошо. Вроде.

Социально-политический климат школы Чейпел-Хилл, как мне показалось, был явлением слишком сложным, чтобы подробно обсуждать его с Маму в машине, особенно при том, что я не хотел рассказывать ей, что меня обзывают Чайным Даше и оставляют на моем велосипеде пару ярко-голубых резиновых яичек.

Я вообще не хотел когда-либо разговаривать с бабушкой о мужских яичках.

– У тебя много друзей? И девушка есть?

Уши сразу зажглись тревожным красным.

Настоящие Персы чрезвычайно интересуются репродуктивными возможностями своих потомков.

– Э… Не совсем, – ответил я. Красная тревога перебросилась на щеки.

«Не совсем» – самый безопасный вариант «нет», который я смог придумать.

Ужасно не хотел разочаровывать бабушку.

– Да? Почему? – Маму забавно приподнимала интонацию в конце слов, превращая их в вопросы. – Ты такой красивый, мой родной маман.

Не понимаю, как она могла такое говорить. Я был весь сальный и опухший после тридцатидвухчасовой дороги, и между моих бровей все еще зияла воронка самого крупного вулкана в Солнечной системе.

И кроме того. На меня никто не обращал внимания. Не то что на Бездушных Приверженцев Господствующих Взглядов типа Чипа Кузумано, который на самом деле был парнем симпатичным.

Я пожал плечами и одновременно начал зевать. Растяжение времени, которое нам пришлось пережить, наконец начало сказываться и на мне.

– Ты устал, маман.

– Я в порядке.

– Почему бы тебе не поспать? До Йезда еще несколько часов. – Бабушка притянула меня так, чтобы я смог пристроить голову ей на плечо, и стала перебирать пальцами мои кудрявые волосы. – Как я счастлива, что вы приехали.

– И я. – Бабушкина рука была теплой, из-под ее пальцев по коже головы разбегались волны эйфории.

Она снова и снова целовала меня в макушку, пока та не стала совсем мокрой от слез, которые катились по бабушкиным щекам прямо мне в волосы.

Я, конечно, не был против.

– Я тебя люблю, родной.

Мамы моего отца не часто нам такое говорили. Не то чтобы они не любили нас с Лале. Просто они были исполнены чисто тевтонской сдержанности и вообще редко признавались в нежных чувствах.

Маму была не такой.

Для Фарибы Бахрами любовь была полем возможностей, а не