Гангутцы - Владимир Рудный

Богданыч наломал еловых веток и венком сложил их в изголовье друзей.

Ветер метался в обгорелых вершинах изувеченного леса. Стонала подсеченная снарядом сосна. В бухте Хорсена ворчали моторы катеров, присланных с материка за отрядом.

Богданыч, печальный, побрел к пристани.

Возле командного пункта дымил костер. Ветер разносил в стороны тлеющие сучья.

Богданыч вошел на командный пункт.

Из штабной каютки донесся голос Томилова:

— Ну что, Манин, горит твой костер?

— Штормяга мешает, товарищ комиссар, — отвечал писарь.

Томилов возился со своим чемоданом, огромным и таким нелепым сейчас со всеми этими парадными кителями и тужурками.

— Грустишь, меньшой? Нос повесил? — Томилов повернул голову к вошедшему в каюту Богданычу.

— Прощался с друзьями, — сказал Богданыч. — Все остаются здесь: Макатахин, Камолов, Сашок…

— Не пропадет, Саша, даром их кровь…

— Только бы фашисты не надругались.

— Фашисты? Да разве они посмеют? Долго шюцкоры будут нас помнить. Читал в «Красном Гангуте» статью, которую написал дивизионный комиссар: «Мы еще вернемся»? Понял? «Мы уходим, — на память читал Томилов. — Но уходим непобежденными. Мы уходим сами, гордо неся славное имя гангутцев. Уходим бить фашистов, и бить будем так же крепко, по-гангутски, как били вас, шюцкоровцев!» Хорошо комиссар написал?

— Запомнят они нас. Надолго запомнят.

Томилов снова склонился над чемоданом, извлек оттуда японский словарик, какую-то книжицу и старинный ключ, найденный перед смертью Богдановым на дне залива и припрятанный комиссаром.

— Этот ключ, Сашок, сдадим в музей. В Музей Красной Армии в Москве. А вот война кончится — подойдем мы когда-нибудь к витрине и вспомним, как жили и как дрались на Гангуте. Хорошо на душе станет, так ведь?

Захлопнув крышку, Томилов толкнул чемодан ногой.

— Бери, Манин, эту бандуру и спали, ради бога, все это барахло. Да не жалей, все спали, — рассмеялся он, заметив, с каким сожалением разглядывает писарь содержимое чемодана. — После победы лучше сошьем, новое. А теперь на фронт надо. Воевать придется, а не кители белые носить.

— Данные оставляем для противника, — забеспокоился Богданыч. — Дата ухода.

— А-а-а… Пивоваровокий «фактор времени»? — Томилов протянул руку к календарю, одиноко белеющему на серой фанерной обшивке каюты. Мало осталось до Нового года. Тонкая тетрадочка. Томилов отделил ее от картонки и, держа перед собой в ладони, поднес к медной свече. — Дата ухода. Первое декабря.

— День смерти Сергея Мироновича, — сказал Богданыч.

— Да… Врагами рабочего класса злодейски убит Киров. Вот, Богданыч, еще когда шла наша сегодняшняя война. Мальчишками мы были. А солдаты революции умирали на посту. И отец твоего друга — от кулацкой пули. И Сергей Миронович — от пули врага. Двадцать пятый год стоим. Выстоим, Богданыч.

Томилов бережно вложил остатки календаря в карман, а картонку сорвал со стены и бросил писарю, все еще стоявшему с чемоданом у выхода.

Писарь вынес из командного пункта чемодан и бросил в угасающий костер.

— Теперь налегке пойдем на фронт, товарищ комиссар, — сказал он, следя за темнеющей в огне белой рогожкой кителя.

— Зачем налегке! А мешки патронами набил?

— Так то не тяжесть, — сказал писарь, взваливая на плечи брезентовые мешки с сотнями патронов. — Это все равно что хлеб. А хлеб нашему брату не груз. Хлеб сам матроса носит…

— Положи пока мешки, Манин, — сказал Томилов. — Еще намаешься с ними…

Весь отряд ушел на причал. Ушли и Богданыч с Щербаковским. Им надо быть на материке, помогать другой группе «летучего отряда» уничтожать батареи гранинского дивизиона.

На Хорсене остались ждать сигнала с полуострова тридцать пять человек, с ними Лев Тудер и Степан Томилов. Последний заслон.

У разоренного командного пункта сидел Манин с телефонным аппаратом, поддерживал связь с редкими постами на Хорсене, на Старкерне и с полуостровом.

— «Лев» слушает! «Лев» слушает! — вполголоса откликался он на зуммер — последний позывной был «Лев».

Ему докладывали наблюдатели: Меден вымер, зенитчики ушли; с Порсэ бьет по оставленным островам батарея; движения шлюпок и барказов на стороне противника нет — боятся идти…

Уже рассвело, когда позвонили из штаба с полуострова и приказали оставить Хорсен, следовать в порт.

Последний заслон заминировал новый КП, Кротовую нору и каждую пядь на пути к причалу. На высотке перед спуском к причалу укрепили щит с надписью:

«Уходим непобежденными. Вернемся победителями. Дети капитана Гранина».

У металлической баржи, верно служившей пристанью и складом боезапаса гранинскому отряду, матросов ждали «Кормилец» и два барказа — его соратники по Хорсенскому архипелагу. Тридцать пять матросов, их командир и комиссар сошли с острова на эти суда.

Баржу заминировали, она взорвется к вечеру.

На материке «летучий отряд» гранинцев занимался необычным делом: строил железную дорогу.

От портовых путей к самой кромке берега гранинцы проложили железнодорожную ветку. По ней на всех парах к обрыву подкатил нагруженный взрывчаткой знаменитый бронепоезд. Машинист на ходу спрыгнул с паровоза, и поезд к грохотом полетел в воду.

Другой паровоз столкнул в бухту вагоны, платформы, цистерны — все, что оставалось целым на железнодорожной станции и чем можно было загромоздить и надолго вывести из строя акваторию порта.

Все это происходило под грохот шторма, противник не видел и не слышал приготовлений ханковцев.

Гранин и Пивоваров поехали на мотоцикле с батареи на батарею, проверяя работу подрывников. Кабанов предупредил Гранина, что сейчас, в последние часы, надо быть особенно бдительным и не допускать преждевременных взрывов.

Обстрел Гангута стих. Зато ханковцы стреляли и стреляли по противнику, расходуя излишний боезапас.

Матросов на батареях оставалось все меньше. Огонь вели сокращенные расчеты. Стреляли даже писаря; прежде чем унести боевой журнал на корабль, писаря батарей забегали в орудийные дворики и просили разрешения послать врагу прощальный снаряд.

По дороге с Утиного мыса в город Гранин завернул к дому отдыха. Он оставил мотоцикл в лесу и вместе с Пивоваровым пешком прошел к даче.

Вот и двухэтажная дача среди сосен и берез. Гранин и Пивоваров прошли за резной палисадник, к веранде. За цветными заиндевевшими стеклами на подоконнике по-прежнему стоял игрушечный калека-грузовичок. Сколько матросов тут перебывало, а никто ведь не стронул игрушку с места.

Пустая самодельная люлька стояла посреди веранды. На соломенном тюфячке валялась скомканная клеенка. Гранин раскачал люльку и, обращаясь к Пивоварову, сказал:

— Богданова сын. Ушел в Кронштадт.

Они спустились с веранды и обошли вокруг дачи.

По дорожке из лесу шел Щербаковский во главе группы матросов. Они несли бидон с бензином и паклю.

Гранин побледнел.

— Кто разрешил?

— Т-ак уходим же, т-оварищ капитан. Н-не отдыхать же г-адам в нашем доме отдыха.

— Да ты знаешь, кто ты есть?! Ты!.. Дурью своей хочешь тысячи людей угробить?!

Щербаковский побелел — ни кровинки в лице. С ним еще никогда так не говорил командир.

— Трое суток ареста по прибытии в Кронштадт. И комиссару доложи. Пусть с тобой поговорят в партийном порядке.

Гранин зашагал к мотоциклу, вскочил в седло, резко нажал на педаль, запуская мотор, и с места так быстро рванул вперед, что Пивоваров едва успел вскочить в коляску.

Ехали и молчали. Пивоваров сказал:

— Так-то, Борис Митрофанович. И жизнь продолжается, и война впереди…

Из-за треска мотора Гранин, казалось, ничего не расслышал. Но, подъехав к гавани, он остановил «блоху», заглушил мотор и, не слезая с седла, ответил:

— Продолжается, Федор. Я из него на новом месте всю блажь вытравлю. Ишь, самостийник нашелся…

* * *

Всю ночь типография допечатывала последний выпуск газеты, листовки на финском языке и добавочный тираж памятки политотдела «Храни традиции Гангута!». Когда печатники сдали тиражи всех изданий, пришли саперы и заминировали печатную машину.

Сотрудники гангутской газеты и типографии гуськом невеселые шагали к месту погрузки транспортов. У каждого в руках был тяжелый чемодан. Личные вещи остались в подвале. В чемоданах был свинцовый типографский шрифт.

— Хорошо бы опять нам вместе воевать! — говорил художник Пророков Фомину. — Достали бы мне линолеуму и выпускали бы «Красный Гангут» на Ленинградском фронте.

— Возможно, там цинкография будет, — возразил Фомин.

— Цинкография не то. На линолеуме — вот это по-гангутски!

Пророков был в бушлате, он нес в руках все свое имущество — флотскую шинель, она еще пригодится, и рюкзак, набитый бумагой: комплектами «Красного Гангута», «Защитника родины» и листами рисунков; хорошо бы их довезти до Ленинграда и отправить в его родную газету — в «Комсомольскую правду». Среди комплектов лежала эмалированная железяка, а в бушлате — маленький блокнотик с карандашными набросками гангутских пейзажей и сюжетов. Железяка и блокнотик имели нечто общее — они были связаны с последними прогулками Бориса Ивановича по городку.