Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

скалит. Думаете, надушил девку, и все? А вот — выкуси! — поднес кукиш к лицу Сергея Тимофеевича. — Станет Светка врачом — не чета твоему подонку!

— Ребенок ведь у них...

— Не будет ребенка! — загремел Пантелей. — Не допущу.

— Так можно и дочку загубить, — проронил Сергей Тимофеевич. — Подумай...

— Загубить?! — Пташка задохнулся от возмущения. — Вот, оно, иудино лицемерие! Смотрите, — обратился к столпившимся возле них заводчанам, — радетель нашелся, доброхот!.. Но знаю я тебя, Пыжов. И знать не желаю, не то что родичаться.

Теснились в голове Сергея Тимофеевича злые слова, грудь полнилась готовым вырваться криком... Но задушил он в себе этот крик, не бросил обидных слов в лицо Пантелею, не сказал о его тупой жестокости, о том, что уж лучше бы тогда оставил на верную гибель, чем сейчас попрекать и измываться, что из-за упрямства и глупости может действительно исковеркать жизнь , дочери, сделать ее калекой — навсегда лишить радости материнства. И даже предельно грубое, однако прижившееся в народе: «Сучка не захочет — кобель не вскочит» вертелось на языке и готово было сорваться, чтобы отрезвить Пантелея, напомнить, что и от его дочери зависело многое, если не все... Только не мог этого сказать Сергей Тимофеевич, щадя не так Пантелея, как Свету. Не мог, если бы даже и заставлял себя, потому что в нем продолжала жить его мать, принесшая в скаженный пыжовский род свою чуткость и мягкость. Сергей Тимофеевич лишь сожалеюще, с досадой посмотрел вслед Пантелею, направившемуся, к трамвайной остановке. Часть заводчан пошли за Пантелеем, некоторые еще задержались возле Сергея Тимофеевича. Он осмотрелся, огорченно сказал:

— Вот какая чертовщина, ребята.

И пошел в заводоуправление. В парткоме у Гольцова сидел Марьенко.

— Планировали, товарищ Пыжов, послать вас общественным обвинителем по делу Корякова, — заговорил Гольцев, — Да теперь...

— Самого впору привлекать к ответственности?

— Вот и хорошо, что пришли к правильному выводу, — сказал Гольцев. Укоризненно покачал головой. — Как же это понимать. Сергей Тимофеевич? У вас и жена — педагог. Допустить такое... Придется держать ответ перед коммунистами.

— За чем же остановка? — недобро сощурился Сергей Тимофеевич.

— Значит, не поняли, — проронил Гольцев. — А ведь после того, что произошло, надо подумать: можно ли вам оставаться в парткоме.

— Заодно освободить от руководства политшколой, — подсказал Сергей Тимофеевич.

— Не заводись, Тимофеич, — вмешался Марьенко. — Константин Александрович пока высказывает личное мнение.

— А что? Толковое мнение, — уже не смог сдержаться Сергей Тимофеевич. — Гавкает Пыжов на сто дворов, а до своего руки не доходят. Хоть время будет дома сидеть да воспитывать своих, кровных.

Это было далеко не лучшее, что мог сказать Сергей Тимофеевич. Но от обиды у него зашлось сердце и смешались мысли. Потом уж осознал правоту Гольцева: в парткоме теперь ему, может быть, действительно не место. Но это самое можно было и иначе высказать, не стегать по глазам. Подумал, что ведь у самого есть дети и еще не известно какими вырастут, если их отец, секретарь парткома, и днюет, и ночует на заводе. Не случится ли с ним самим вот такое, когда однажды скажут: «Вам не место на партийной работе — сын скомпрометировал вас». И Сергей Тимофеевич, покидая партком, корежась от обиды, вызывающе, нарочито, по-гагаевски, как уже не говорят в Крутом Яру за исключением, разве, Кондрата Юдина да других немногих еще задержавшихся на этом свете стариков, бросил:

— Покедова, Гукнете раба божьего, как оберетесь суд править...

Шел Сергей Тимофеевич к Гольцеву посоветоваться, что же ему теперь предпринимать, с какой стороны подойти к Пантелею, может быть, партком повлиял бы. А вышло по-глупому. Очевидно и он, Сергей Тимофеевич, неправильно повел себя. Так ведь до невозможности издергался. Жизни не рад!..

В последующие дни стало чуть легче: молва не столь категорично и всеобще осуждала его. Видно, разнесли очевидцы разговор с Пташкой.

И действительно, теперь многие уже не понимали Пташку, его отказ выдать дочку за сына Сергея Тимофеевича. Рассуждали по-житейски: «Коль стряслось такое, ну и поженили бы молодых да ранних паршивцев». Высказывались мнения, что Пантелей цену дочке набивает, а чего, мол, набивать, коль уже с «икрой». А то просто разводили руками, дивясь Пантелеевому неразумному, с их точки зрения, упрямству.

Да, с некоторых нор в разговорах, касающихся распри между бывшими друзьями, сталкивались противоречивые суждения, и это несло хоть какое-то облегчение Сергею Тимофеевичу, а Пантелей терял часть приверженцев. Потом он как-то не вышел в свою смену. Па батарее сразу видно, кто не явился на работу. Тут же беготня начинается: выяснение причины, поиск подмены. И пока все это вертится, у механизма приходится оставаться тому, кого не сменили. Позвонили Пташке, на квартиру. Жена ответила, что он нездоров. А кто-то из заводчан утверждал, будто видел Пантелея пьяным. Поехали выяснять. Пташка в самом деле был почти невменяем — матерился, последними словами поносил Пыжова и весь его род. Пантелея пытались урезонить, но он пуще прежнего ярился, сатанел... На следующий день с утра похмелился, оно, как обычно бывает, обернулось новой пьянкой. Залился водкой, очумел, неделю пил по-черному.

В один из вечеров, воспользовавшись тем, что муж забылся в пьяном сне, к Пыжовым пришла Власьевна. Переступила порог и — в слезы. Анастасия Харлампиевна проводила ее в комнату, усадила. Сергей Тимофеевич поспешил принести воды.

— Что делать? Что делать? — Власьевна сокрушенно схватилась за голову, закачалась на стуле. — Светочку выгнал...

— Как это — выгнал?! — невольно вырвалось у Сергея Тимофеевича.

— Все уговаривал аборт сделать. Потом грозился силой отдать в больницу. А Светочка ни в какую. Тут я и говорю: не отказываются же люди от дочки нашей. Чем, мол, не сваты? А он... — указала на синяк, разлившийся от глаза по щеке, — вот так ответил. И как разошелся, как разошелся!.. Бедное дитя — такое пережить! «Не дочка ты мне», кричит, — Вон из моего дома, чтобы и духу твоего здесь не было!»

— Да что он, совсем рехнулся! — возмутился Сергей Тимофеевич.

— Лютовал страшно. Вещички ее на лестничную клетку повыбрасывал. В ночь выгнал. — И опять Власьевна зашлась слезами.

Анастасия Харлампиевна успокаивала ее, как могла, тоже расстроенная, с помокревшими глазами. Женщины находят слова утешения, и часто даже в большом горе такое обыденное, как «перемелется — мука будет», приносит им облегчение. А Сергей Тимофеевич мучительно думал о том, как же перемолоть все это. Решение не приходило, вероятно, потому, что он и понимал, и не понимал Пантелея. Конечно, попрано отцовское достоинство и высшая справедливость, являющаяся смыслом всей жизни Пантелея Харитоновича Пташки. Пережить такое — невыносимо тяжко.