Жозеф Бальзамо. Том 1 - Александр Дюма

— И где же я смогу их получить? — заинтересовался кардинал.

— Улица Сен-Клод на Болоте.

— Как я распознаю дом?

— По бронзовому дверному молотку в форме головы грифона.

— Когда я могу приехать?

— Если вас устроит, монсеньер, послезавтра в шесть вечера, ну, а впоследствии…

— Впоследствии?

— Всякий раз, когда вам будет угодно навестить меня. Все, наша беседа завершается: принцесса кончила молиться.

Кардинал, признав себя побежденным, не пытался более сопротивляться и, подойдя к принцессе Луизе, сказал:

— Ваше высочество, должен вам заявить, что граф Феникс совершенно прав, свидетельство, представленное им, законно, вне всяких сомнений, а кроме того, данные им объяснения вполне удовлетворили меня.

Граф поклонился.

— Каково будет решение вашего королевского высочества? — осведомился он.

— Последнее слово принадлежит этой женщине.

Граф снова поклонился, давая понять, что не имеет ничего против.

— По собственной ли непринужденной воле вы желаете покинуть монастырь Сен-Дени, куда пришли просить у меня убежища?

— Ее высочество спрашивает, — немедленно повторил граф, — по собственной ли непринужденной воле вы желаете покинуть монастырь Сен-Дени, куда пришли просить убежища. Отвечайте, Лоренца.

— Да, по собственной воле, — подтвердила Лоренца.

— Дабы последовать за вашим мужем графом Фениксом?

— Чтобы последовать за мной? — повторил граф.

— О, да! Да! — воскликнула Лоренца.

— В таком случае, — сказала принцесса, — я не держу никого из вас, поскольку это значило бы препятствовать чувствам. Но если во всем этом есть что-то, выходящее за пределы естественного порядка вещей, пусть Божья кара падет на того, кто ради корысти или собственных интересов возмущает гармонию природы. Ступайте, граф Феникс, ступайте, Лоренца Феличани, я не удерживаю вас… Да, возьмите только драгоценности.

— Мы жертвуем их для бедных, ваше высочество, — объявил граф Феникс. — Милостыня, поданная вашей рукой, вдвойне угодна Господу. Единственно, я прошу вернуть мне моего коня Джерида.

— Можете забрать его. А теперь, сударь, ступайте.

Граф отвесил поклон принцессе и предложил руку Лоренце; та оперлась на нее и удалилась, не молвив ни слова.

— Ах, господин кардинал, — произнесла принцесса, печально качая головой, — есть нечто непостижимое и роковое в воздухе, которым мы дышим.

53. ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ СЕН-ДЕНИ

Как мы уже говорили, расставшись с Филиппом, Жильбер смешался с толпой.

Но на этот раз сердце у него не трепетало от радости и ожидания; он бросился в шумящий поток, и душа его разрывалась от боли, которую не могли смягчить даже теплота, выказанная ему Филиппом, и его любезные предложения помощи.

Андреа и не догадывалась, насколько жестока была она к Жильберу. Этой красивой и спокойной девушке даже в голову не приходило, что между нею и сыном ее кормилицы может быть что-либо общее — ни в радости, ни в горе. Она просто не замечала людей ниже ее по положению и в зависимости от настроения — веселого или грустного — то освещала их своим сиянием, то отбрасывала на них свою тень. На сей раз она оледенила Жильбера пренебрежением, а поскольку сделала это безотчетно, то даже не заметила, сколь была высокомерна. Но Жильбер, словно воин, лишившийся оружия, принял очень близко к сердцу и презрительные взгляды, и надменные речи; он еще не был философом в достаточной степени, чтобы умерить боль сердца, кровоточащего от отчаяния.

Оказавшись среди уличной толпы, Жильбер не замечал ни людей, ни лошадей. Собрав все свои силы и рискуя быть раздавленным, он, словно раненый кабан, вклинился в людскую гущу. Продравшись сквозь самую толчею, молодой человек перевел дух, огляделся и увидел, что стоит в каком-то уединенном зеленом уголке у воды. Сам того не замечая, он оказался на берегу Сены, почти напротив острова Сен-Дени. Его охватила такая усталость — но не от физических усилий, а от душевных мук, — что он бросился на траву, стиснул голову руками и принялся неистово рычать, как будто этот львиный рык передавал его горе лучше, нежели человеческая речь.

В самом деле, разве его безрассудное желание, в котором он не осмеливался себе признаться и которое лишь смутно маячило в его беспорядочном и нерешительном уме, разве все его надежды не рухнули в один миг? Ведь несмотря на то, что благодаря таланту, знаниям и усидчивости Жильбер поднялся на несколько ступенек по социальной лестнице, для Андреа он все еще оставался просто Жильбером, то есть не то вещью, не то человеком (по ее собственному выражению); и хотя отец ее имел неосторожность принять в нем некоторое участие, он не заслуживал даже ее взгляда. На какой-то миг ему показалось, что, увидев его в Париже, узнав, с какой решимостью он вступил на путь борьбы с собственным невежеством и победил, Андреа одобрит его усилия. И вот благородный юноша не только не услышал в свой адрес «macte animo»[140], но за все, чего добился таким трудом и упорством, был награжден лишь высокомерным безразличием, с которым Андреа всегда относилась к Жильберу в Таверне. Более того, разве она не рассердилась, заметив, что он имел наглость заглянуть в ее сольфеджио? А прикоснись Жильбер к сольфеджио хоть кончиком пальца, то за это, по ее мнению, его нужно было бы отправить на костер — не меньше.

Для сердец слабых разочарование, крушение надежд — это удар, под которым любовь сгибается, чтобы потом распрямиться и стать еще более сильной и непреодолимой. Страдая, такие люди жалуются и плачут, они безропотны, как баран под ножом мясника. К тому же любовь у этих мучеников часто еще больше разжигает их страдания, которые, казалось бы, должны в конце концов ее убить; такие люди говорят себе, что их мягкость будет вознаграждена, и добиваются этого вознаграждения, каким бы ни был их путь, легким или тернистым. Если тернистым — что ж, они просто дольше идут, но все-таки доходят до цели.

Не так обстоит дело у людей с сильным сердцем, своенравным характером и твердых духом. Они приходят в бешенство при виде собственных ран, решимость их возрастает до такой степени, что любовь становится похожей на ненависть. Винить таких людей не нужно: любовь и ненависть у них очень близки и часто неотделимы друг от друга.

И разве знал Жильбер, сраженный горем и издававший звериное рычание, любит ли Андреа или ненавидит? Нет, он страдал — и все. Однако, будучи человеком нетерпеливым, он быстро стряхнул с себя уныние и настроился весьма решительно.

«Она меня не любит, — думал он, — это верно. Но ведь я и не мог, не должен был надеяться, что она меня полюбит. Я мог ожидать от нее лишь вежливого интереса, который проявляют к несчастным, имеющим силу духа бороться с невзгодами. То, что понял ее брат, она не поняла. Он сказал мне: „Как знать, а вдруг ты станешь Кольбером или Вобаном?“ Да, если я стану похожим на кого-нибудь из них, он признает мои заслуги и отдаст мне свою сестру в награду за мою славу, как отдал бы ее за мою знатность, будь я таким же аристократом, как он. Но она, она! О, я ее прекрасно понимаю! И Кольбер и Вобан все равно навсегда останутся для нее Жильбером — ведь то, что она во мне презирает, — мое низкое происхождение — нельзя ни уничтожить, ни покрыть позолотой, ни спрятать. Как будто, достигни я своей цели, я не стану более великим, чем если бы родился равным ей. Какое скудоумие, какая нелепость! О женщины, женщины, сколь далеки вы от совершенства!