Весна сменяет зиму - Дмитрий Шелест

не с горла же пить.

– Доставай стаканы тогда.

– У меня один.

– Нормально, я буду с горла.

– Маунд, это ты с такого количества уже пьяненький. А что будет когда мы допьём бутылку? Ты ведь командующий.

– Да я так, немного выпью и всё. Алкоголик с меня так себе. Не любитель я выпить, но ведь ты мне поможешь? Не бросишь одного в борьбе с алкоголем?

Китти улыбнулась, искренне, как она умела, обнажив белые зубы. Они уселись за стол и под слабое мерцание настольной лампы начали болтать. О том о сём. В этот вечер Маунд был на удивление открытым и разговорчивым. Лина даже не совсем верила в то, что это тот самый Маунд, великий полководец, сын железного вождя, ведь перед ней сидел простой мужчина, с усталым лицом, грустными глазами и морщинами поперек лба. Таким его видели единицы, а Китти так и вовсе впервые, ведь она привыкла к одному Маунду, а теперь пред ней сидел как будто совершенно другой. А генерал тем временем рассказывал какую-то историю из прошлого, в меру смешную, в меру пошлую. Договорив, он плеснул подруге водки, чокнулся с её стаканом и сделал небольшой глоток из бутылки.

Они болтали около часа. Маунд впервые рассказал Китти о своём детстве, о том, как будучи ещё ребёнком пережидал в укрытии когда катаканцы штурмовали столицу Ульяна. В тот день он впервые увидел смерть, которая собрала богатый урожай в том бою. Город тогда отстояли и это был последний успех катаканцев, вскоре Мурзан окончательно расправился с ними, сделав их государство своим сателлитом. Вспомнил Маунд и о том, как отец воспитывал их.

– Мы росли в семье человека, который будучи ребёнком потерял отца, моего деда, которого я даже и не знал. Вся жизнь моего отца это – война, борьба, преодоление непреодолимого. Так и он нас воспитывал, лупил порой так, что синяки неделями не сходили. Он научил меня никогда не жаловаться, когда я приходил со школы с ссадинами и синяками, мне стыдно сказать было о том, что я получил от кого-то, ведь иначе я бы ещё получил от него затрещину, ведь я не имел права быть слабым. Отец злился каждый раз как мы с Мау проявляли слабость, слёзы были тем более под запретом, за плачь можно было выхватить звонкую пощёчину. Так мы и росли с братом, я смог принять правила отца и полюбил его таким, какой он есть, к своим детям я естественно так не отношусь, да и Мурзан в отношении них самый любящий дед. А вот Мау не смог принять этих правил и противился им, он ненавидел отца и вскоре стал ненавидеть всё, что создавал Мурзан и всех тех, кто любил его. А потом мы выросли, переехали в Дарлию, там пригодился талант моего отца по сплочению и спасению страны. Я тогда был гвардейским лейтенантом. Отец и тогда не применил ко мне никаких поблажек, во время войны с Гетерией меня, как и всех отправили на передовую. Кстати, Китти, никогда не поверишь кто нами тогда командовал.

– И кто же? – с интересом вслушиваясь в рассказ Маунда, спросила Китти.

– Генерал Михи. Это тот, который сейчас фельдмаршал Фавийской армии.

– Этот старикашка? – усмехнулась она.

– Тогда он был заметно моложе и умнее, это сейчас он тылами заведует у медивов, а раньше он был хорошим генералом. Я тогда прошёл боевое крещение. Мы обороняли последний рубеж. Гетерцы давили нас всей своей мощью, не помню уж как назывался тот городок, но больше он напоминал деревню, несколько десятков покосившихся домов и какое-то сталелитейное предприятие. Собственно этот завод мы и обороняли. Тогда я впервые познал мерзкий вкус войны. Нас разметали гетерские танки, мы драпали со всех ног, а я получил сквозное ранение ноги. Кость не задело, только мясо. Улёгся в воронке и перевязав ногу, стал ждать, когда наши пойдут в контратаку, желание попасть в руки гетерцев не было. К тому же узнав, кто я такой, меня бы превратили бы в разменную монету. Вот и затаился я. До сих пор могу без труда вспомнить того бедолагу гетерца, молодой солдатик, лицо худое, глаза маленькие и напуганные, в руках огромный для его роста автомат со штыком. Он осторожно сполз ко мне в воронку и стал оглядывать её, там кроме меня лежали двое дарлийцев, у обоих тела были обезображены взрывом, куски мяса, а я лишь с окровавленной штаниной лежу и притворяюсь мёртвым. Старался дышать тихо, дабы грудь не вздымалась, лицо прикрыл рукой, а сам гляжу на него. А он возьми и подойди ко мне, давай меня сапогом пихать. Слышу, ему кричат, что-то, а он отвечает "Тут все чисто", думаю ну и хорошо, пронесло. Этот паренёк хотел было уйти уже, да как вдруг обернулся ко мне вновь, автомат штыком на меня направил и давай легонько так потыкивать меня. И тут я решил не ждать когда он меня заколет, выбил у него из рук автомат, навалился на него всем телом и закрыв его рот рукой, выхватил свой нож. Не знаю мог ли я поступить в тот момент иначе, но я воткнул лезвие в его грудь. Он смотрел на меня такими грустными глазами, лишёнными злобы, они были наполнены какой то тоской, то ли по дому, то ли по жизни в целом, ему было то едва два десятка лет отроду, даже щетины не было. Вот так и смотрели мы друг на друга, пока кровь фонтаном била из его груди, то сильнее, то слабее, пульсируя вместе с умирающим сердцем. Парень помер спустя минуту, но мне казалось, мы смотрели в глаза друг другу целую вечность. А потом я провёл в этой воронке ещё целую ночь. На утро наши пошли в наступление и в переломном сражении сломили наступательный дух гетерцев. За ту ночь я чуть не рехнулся, мне казалось, что в темноте со мной говорил тот мертвец, и голос я его до сих пор помню. С тех пор уже прошло много лет, а голос тот до сих пор иногда пытается со мной заговорить.

– Мурзан Маут отправил тебя на передовую? Да ты же его сын! Неужели он за тебя совсем не переживал?

– Переживал наверное, его любовь проявляется по другому. Он своеобразный человек. Я во многом его понимаю. Ведь он вырос в окружении страха и постоянной войны. Он не любитель рассказывать о своём прошлом, но мама вспоминала о том, как тяжело им было расти в то