Весна сменяет зиму - Дмитрий Шелест

недавно вновь пытался кого-то спасти.

– Вы хорошо постарались, товарищ, чувствую работы со мной было много.

– Большую её часть вы сделали сами, если бы вы не хотели вернуться, даже лучший врач бы вам не помог. А я уже просто старался поддержать вас. Только пальцы я вам не в силах вернуть. Вам их оторвало осколком, мизинец под корень, а безымянный наполовину, так, что смиритесь. Могло быть и хуже, я за четыре дня ампутировал сотни конечностей, пальцы это мелочь, поверьте.

– Я рад, что жив, рад, что дышу, вижу вас и могу продолжить свою никчёмную жизнь.

– Не думаю, что генерала Маута интересовала бы никчёмна жизнь. Он навещал вас, а так же от вас не отходила одна девушка, наверно вы её знаете.

– Я просто уверен, что я её знаю, где она?

– Она, как часы, приходит к вам ровно в два дня, так, что подождите пару минут и вы её увидите. Она будет рада, что вы, всё-таки вернулись в наш мир, который вряд ли лучше того, в который мы уходим после смерти.

– Я не был в другом мире.

– Ну и не торопитесь туда впредь.

Врач молча развернулся и удалился. Чак, смотря ему вслед, представлял, как этот пожилой мужичок спрячется в какой-нибудь коморке и упадёт без памяти спать, видя свои сны, или не видя их вовсе. Присев у окна, он отворил форточку и вдохнул мерзкого горелого воздуха, прокашлялся и закрыл её вновь. Дверь лениво скрипнула и в комнату вошла она.

Он сразу же узнал её, этот невысокий силуэт с хромотой в походке. Она была, как всегда прекрасна, в глазах Чака, но на деле еле держалась на ногах. Приглядевшись к ней получше, он увидел поникшие глаза, синеватые мешки под ними и обветренные губы. Не смотря на это, Китти была рада, она мигом подскочила к Чаку, глаза её блеснули искренней радостью, слабые руки сжали покалеченное тело в жидких объятиях, а на опавших щеках появились слёзы. Впервые Чаку кто-то был так искренне рад. Лина выдавила сквозь всхлипы лишь короткое – "Ты жив!"

– Я обещал, что найду тебя, я нашёл. Прости, что вышло всё не так красиво, как я этого хотел. Еле сдерживая слезы, прошептал Чак, слабо обнимая Китти, своими изувеченными руками.

– Какой же ты дурак, Чак, какой же ты идиот! Зачем? Зачем ты это сделал? – вытирая слезы грязными рукавами, говорила Китти.

– Что бы вновь увидеть тебя. А иначе на хрена мне ещё жить?

– Ну ты и дурак. Я так за тебя переживала, так переживала. Я думала ты не выкарабкаешься. Спасибо Маунду, я попросила его дать тебе хорошего врача и он дал. Он даже приходил к тебе говорят. Сказал, что ты живучий сукин сын.

– А я такой и есть! Спасибо тебе, Китти. Спасибо дорогая моя. Если мне придётся вновь пережить такое ради таких твоих слов, объятий и слёз, то я готов отдать ещё пару пальцев. Спасибо тебе, дорогая моя подруга. Спасибо. Если бы не ты, то, наверное, и смысла мне возвращаться в этот мир не было.

Китти ещё минуту стояла в объятиях Чака, после чего настойчиво попросила его вернуться в койку, иначе она начнёт ругаться. Тот не сопротивлялся, к тому же очень слабые ноги, что просто трещали от боли, начинали подкашиваться. Она сопроводила его до кровати, Зит впервые чувствовал нежность и заботу с её стороны, в этот момент ему нравилось жить. Разворошив огромный, защитного цвета, рюкзак, Китти вынула из него две банки фруктовых консервов, палку колбасы и буханку свежего хлеба. Его волшебный аромат тут же затмил, щипающий нос, запах спирта и медикаментов. Желудок Чака в радостной истерике забурлил, но предупрежденная врачом Китти выдала лишь малую порцию, дабы не навредить ему после долгой голодовки. Пока капитан жевал, Лина рассказывала.

– Всё время, пока ты был в тылу, фавийцы упорно давили на нас, мы отступали и отступали, Маунд говорил много погибших, впервые после гетерской компании такие потери, но к моменту, когда ты заявился к нам, мы смогли закрепиться и два дня шёл страшный бой. День и ночь без остановки шла стрельба, ночное небо сияло как днём в бликах пожаров и вспышках снарядов. В одну из передышек приехал ты на своём танке. Сумасшествие какое-то, подумала я, когда мне рассказали, что какой-то чудак один на танке прорывался через фронт. Я не думала, что это ты, да и отчего мне было думать, ведь тебя записали в пропавшие без вести, как и тысячи остальных, большинство из которых погибли или в плен попали. А я старалась не думать о тебе, как начинала думать, то сразу плакала, ведь я не хотела, чтобы тебя убили или пленили. А как я узнала, что этот чудак ты, и что ты живой, то я бросила всё, Чак, и побежала к тебе, но смотреть на тебя было страшно, весь ободранный и в крови, пальцы болтались на лоскутах кожи, жуть. Я в тот же день побежала к Маунду и потребовала дать тебе врача. Он дал. И тебя спасли. А сегодня утром фронт утих окончательно. Высшие чины поговаривают, мол, фавийцы ушли, не отступили, а просто ушли. Почему? Зачем? Ни кто ничего не знает. Штаб в замешательстве.

– Может, выдохлись? Фавийцы. Всеми силами навалились и выдохлись, – прожевав очередной кусок, скакзал Чак.

– Не знаю, как бы чего не задумали. Так хочется уже покончить с этой войной. А тут говорят Парир уже совсем рядом был. Да пришлось вновь отходить.

– Китти, а если бы была такая возможность, просто взять и закончить эту войну, локально, только для тебя и меня, взять и перестать воевать. Сказать, хватит, я навоевался, устал, хочу мир. И плюнуть на все, ты бы смогла? – запивая сиропом от фруктовой консервы, спросил Чак.

Китти сморщила лицо, пристально посмотрела на Чака и улыбнулась краем губ. Она не совсем поняла его. Но точно поняла, что такие речи не желательно говорить в местах подобных этому.

– Ты это о чём и к чему? Чак?

– Да устал я уже, хочется жизни человеческой. Ничего я не понимаю и понимать устал. Хочу, как человек уже жить. Не убивать и разрушать, а строить и растить. – Произнёс он, голосом полным усталости и отчаянья.

– Все устали, я тоже устала, но нужно потерпеть ещё немного.

– Да сколько уже терпеть, год? Два? Десять? Надоело терпеть, хочется уже жить, жить, а не ожидать жизни.

– Тебя скорей всего комиссуют и отправят в тыл, на какие-нибудь