Вкус манго - Камара Мариату

— Ой! Ой! — закричала я, извиваясь на циновке, и принялась звать Абибату, Фатмату и Мари.

У моей циновки Абибату держала корзину с чистыми белыми лоскутами, оторванными от простыней. Она сказала, что ткань пригодится, когда она вместе с другими будет принимать моего ребенка. Фатмата последние месяцы собирала поношенную детскую одежду: в основном ее доставал отец Маурицио, лысый, вечно улыбающийся итальянский священник, который работал в лагере.

Мари влетела ко мне в палатку, ощупала живот, осмотрела меня.

— Что-то не так, — проговорила она. — Ты не раскрываешься.

Мари сбегала за лагерной медсестрой, которая вынесла тот же вердикт.

— Мариату придется рожать в больнице, — сказала она. — Я вызову скорую.

Несколько часов пришлось ждать скорой, джипа Красного Креста, который потом еще долго пробирался по оживленным улицам Фритауна. В роддом мы попали только к полудню. Схватки у меня уже были сильные и частые.

Женщина-доктор объяснила, что родовой канал у меня слишком узкий.

— А ребенок крупный, — сказала она. — Ему не выбраться: места не хватает. Тебе нужна операция под названием кесарево сечение. — Она пальцем провела мне по животу, показывая, где сделает надрез.

Последнее, что я запомнила, — как доктор вонзает иглу мне в руку.

Много часов спустя я очнулась в палате, ярко освещенной солнцем, льющимся в открытое окно. Борясь с вялостью, я наблюдала за пылинками, танцующими в солнечных лучах. Веки начали смыкаться, и тут я вдруг вспомнила, где нахожусь и почему. При попытке сесть меня пронзила резкая боль, а когда я откинула простыню, то увидела, что живот у меня перебинтован и заклеен пластырем.

Я заплакала, и моя соседка по палате позвала на помощь.

Подоспевшая Абибату начала меня успокаивать, а через минуту Мари принесла моего ребенка.

— Это мальчик! — объявила Абибату, забирая ребенка.

Мальчик, как и предсказывал в моем сне Салью. Малыша обернули синим одеялом, и я видела лишь круглое личико и спутанные черные волосы. Он гулил. Один взгляд на младенца — и злости как не бывало. С нежными, пухлыми щечками он выглядел настоящим ангелочком. «Я могу заботиться об этом малыше, — подумалось мне. — Могу даже полюбить его».

— Как ты его назовешь? — спросила меня Мари.

— Абдул, — выпалила я.

Заранее об имени я не думала, но тут сразу поняла, что назову малыша Абдулом, в честь мужа Фат-маты, дяди Мохамеда.

Держа Абдула в одной руке, Абибату подложила мне под спину подушки и помогла сесть. Потом сложила мне руки колыбелью и опустила на них малыша. Никогда в моем сердце не было столько любви. Абдул собрал губы в трубочку и зачмокал.

— Что он делает? — захихикала я.

— Наверное, просит, чтобы его покормили, — ответила Абибату.

Ну давай, маленькая мама! — пошутила Мари. Она держала Абдула, а Абибату подняла мне блузку.

— Что ты делаешь? — спросила я.

— Ты покормишь своего малыша грудью, — объяснила Мари. Она снова положила сына мне на руки, придвинула его головку к моей груди и вложила мой сосок ему в губы.

Прилив любви сменился злостью.

— А кто-нибудь из вас покормить его не может? — спросила я Мари и Абибату. Никто не предупреждал, что это будет моей обязанностью.

— Мариату, у меня грудь уже старая, молока в ней не осталось, — засмеялась Мари. — А Абибату никогда не рожала, поэтому у нее молока нет. Оно есть только у тебя.

В роддоме я провела около двух недель. Прежде чем отпускать меня в «Абердин», доктора хотели убедиться, что живот хорошо заживает и я нормально кормлю Абдула.

— В лагере немало заразы, — сказала мне медсестра. — Малярия, дизентерия, грипп, простуда.

Ты должна быть здоровой, чтобы через молоко помочь Абдулу выжить в тяжелых условиях.

— В лагере и еды в обрез, так что хотя бы здесь ешь побольше, — добавила Абибату.

Некоторые обитатели лагеря были такими тощими, что ребра торчали сквозь футболки. Многие хрипели и кашляли. Часть ампутантов умерла от ран, кое-кто скончался прямо в палатках. Ночами мы часто слышали, как люди кричат от боли. Но я к этим звукам привыкла и даже не думала, что многие «лагерные» болезни передаются от человека к человеку.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Абдулу устроили постель в металлической колыбели возле моей койки. Абибату, Мари и Фатмата считали, что мы с малышом быстрее сблизимся, если будем все время вместе, но этого не случилось.

Бывало, что младенец плакал в колыбели, а я не могла шелохнуться. Лишь безучастно смотрела на сына, пока одна из женщин не подносила его к моей груди, чтобы он поел. Я не баюкала Абдула. Не пела ему колыбельные. Не разговаривала с ним. Почему — не знаю.

Когда я впервые увидела шрам от кесарева сечения, меня чуть не вырвало. В голове металась единственная мысль: «Что еще? Как еще изуродуют мое тело?»

Едва медсестра сняла мне швы, я направилась прямиком в уборную в конце коридора. Закрывшись в кабинке, я зубами и культями попробовала сорвать повязку, намереваясь бить себя по животу, пока не умру от кровопотери. Однако отодрать повязку не удалось. В итоге я сдалась и прижалась затылком в стене.

Еще с тех пор, как мне сказали о беременности, я страдала от сильных приступов депрессии, перемежающимися моментами абсолютного счастья, во время которых исчезали даже мысли о войне. Одним из таких моментов стала свадьба Фатматы и Абдула. Тогда во мне проснулась надежда: я мечтала, что в один прекрасный день сама надену красивое свадебное платье. Но теперь, упираясь взглядом в потолок уборной, я сомневалась, что еще хоть раз испытаю счастье.

ГЛАВА 11

Когда я вернулась в лагерь, Ибрагим, Мохамед и Адамсей встретили меня очень тепло. Они по очереди держали малыша и спрашивали, больно ли было рожать. «Я все время спала», — честно призналась я. Все подкладывали мне еду, особенно овощи.

За ужином я забывалась, слушая, как кузены пересказывают события дня: как они познакомились с другими юными попрошайками, как случилось что-нибудь смешное, например воришку побили за кражу ананаса на рынке. Потом Абдул начинал хныкать, братья уходили, и Мари или Абибату передавали малыша мне. Тень, перемежаемая пляшущими языками пламени, не могла скрыть мою гримасу раздражения.

Для меня попрошайничество было под строжайшим запретом, хоть я и рвалась в город. Разрешение у Мари я выпрашивала всевозможными способами.

— Нам нужно больше еды, ты же постоянно даешь мне добавку! — спорила я.

— Нет.

Еще горше становилось мне от шуток Мохамеда.

— Мариату, ты теперь солидная женщина, — смеялся он. — Зачем тебе путаться с сопляками вроде нас? Сиди дома со взрослыми, корми ребенка, мы о тебе позаботимся.

Желание присоединиться к кузенам было столь сильно, что однажды утром, покормив Абдула, я отдала его Фатмате, поднялась и объявила:

— Завтра я пойду в город с остальными.

— Нет, не пойдешь, — запротестовала Мари. — Ты нужна сыну.

— Меня беспокоит, что вы с Абдулом не сближаетесь, как должно матери и ребенку, — вмешалась Абибату. — Мальчик проводит больше времени с нами. — Она показала на себя, Мари и Фатмату.

Тут от входа в палатку донесся чей-то голос:

— Я пойду с Мариату.

Мы все в испуге обернулись. Упершись руками в широкие бедра, перед нами стояла Мабинту.

Старая Мабинту жила в другой комнате нашей палатки. Мятежники не покалечили ее, но сожгли дом, и вместе с односельчанами она пришла из своей деревни во Фритаун. Мабинту очень скучала по дочери, которая жила в деревне мужа на севере Сьерра-Леоне.

— Если бы я могла добраться до ее деревни без страха нарваться на мятежников, завтра же пошла бы! — говорила старуха.

Мятежники до сих пор захватывали деревни, хоть и реже, чем раньше. Судя поданным, поступающим во Фритаун, число убитых и раненых тоже сокращалось. Тем не менее силы ЭКОМОГ просили сьерра-леонцев не передвигаться по основным дорогам и западным районам страны на случай внезапных атак.

У Мабинту в лагере особых дел не было, поэтому она периодически помогала мне с Абдулом — купала малыша в большом пластмассовом тазу и пела ему колыбельные на темне.