Вкус манго - Камара Мариату

Бондо, или обрезание, считается обрядом посвящения в женственность, поэтому мужчины и мальчики к месту его проведения не допускаются.

За день до моей церемонии Мари наготовила затейливых блюд из риса с рыбой, козлятиной, бобами и специями, какие делала только по особым случаям, например на Айт.

На следующий день Мари повела нас с Адамсей к реке, где мы присоединились к группе из восьми девочек, каждую из которых сопровождала мама или тетушка. Нам выдали по новому бруску белого мыла, что было очень необычно, ведь, как правило, вся семья пользовалась одним мылом. Я впервые получила отдельный кусок.

— Вымойтесь так, как в жизни не мылись, — велела Мари.

После долгого плескания в реке мы с Адамсей надели одинаковые наряды и отправились в буш. Там нас уже поджидала дигба — женщина, которая проводит посвящение.

Нас с девочками поселили в специальную хижину, из которой выпускали только в туалет. Перед выходом лицо и тело следовало накрасить белой, как мел, краской. Она символизирует чистоту, превращение из девочки в женщину. До конца посвящения на людях можно появляться только в краске. Жить в хижине было весело, примерно как в летних лагерях Северной Америки. Мы не спали допоздна — сплетничали и потчевали друг друга историями. Секретное общество делало нас почти сестрами.

Не понравилась мне только одна часть Бондо, случившаяся в нашу первую ночь в кустах. Когда мы съели вкуснейшую еду, приготовленную женщинами, мне велели улечься на кусок ткани, расстеленный на земляном полу. Рядом были девочки постарше, но дигба распознала во мне каруку, юницу с особыми духовными силами, и решила посвятить меня первой. Юбку мне подняли выше пояса, на глаза положили тряпку, одни мамочки и тетушки держали меня за руки и за ноги, другие, в том числе Мари, били в барабаны и пели.

Я почувствовала, как нож дигбы вонзается мне в половые губы. Боль была мучительная — я кричала, вырывалась и даже укусила одну из державших меня женщин.

Когда обряд Бондо закончился, меня усадили на стул, положив вату между ног, чтобы остановить кровотечение. У меня на глазах тот же обряд прошли Адамсей и другие девочки из нашей деревни. Потом все несколько дней мучились от боли, но мучились вместе и даже смеялись, обмениваясь впечатлениями.

В хижине мы прожили четыре месяца, в течение которых деревенские женщины учили нас домоводству, в том числе готовить, шить, варить снадобья, помогающие от недугов, лечить травами жар и кашель. К нашему возвращению в деревне устроили большой праздник, на котором мы все плясали.

Для Фатматы посвящение Бондо устроили не в буше, а в одной из лагерных комнат. Обряд продлился всего одну ночь, ведь она уже умела и готовить, и шить, и лечить недуги.

На Западе практика обрезания, предусматривающая удаление наружных женских гениталий, широко критикуется, а вот в Сьерра-Леоне девочки и женщины, не прошедшие церемонию, считаются белыми воронами.

Свадьба состоялась через месяц после посвящения Фатматы. Имам благословил молодых и прочел суру, отрывок из Корана. Мы устроили праздничный ужин из риса и козлятины. Вот так Абдул с Фатматой и поженились.

Фатмата в тот день очень радовалась, и я радовалась вместе с ней. Она стала для меня божьим даром, появившись в моей жизни в один из самых темных моментов. Новая подруга заботилась обо мне, пока во Фритаун не приехали мои родные. Она была мне матерью, сестрой и сиделкой с того момента, как судьба свела нас в кузове армейского грузовика, едущего из Порт-Локо.

Когда свадьба завершилась, я очень грустила, даже немного плакала. Мне хотелось праздновать несколько дней, а то и недель, если получится, совсем как делают в Магборо. Но, наверное, так уж бывает на войне: счастье мимолетно.

ГЛАВА 10

Как-то раз под вечер, когда после целого дня попрошайничества я свернула за угол к своей палатке, там стоял Муса и разговаривал с Мари. Из-за большого живота я уже ходила вразвалочку, как знакомые мне женщины из Магборо перед самыми родами.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Каждое утро я вместе с кузенами шла к башенным часам Фритауна — самому людному месту города, идеальному для попрошайничества, а вот на обратном пути поспеть за братьями не могла и частенько отставала настолько, что к возвращению в лагерь Фритаун окутывала тьма. В последнее время я предпочитала покидать центр, едва над городом сгущалась полуденная дымка.

Завидев Мусу, я встала как вкопанная. Меня словно парализовало. С одной стороны, мне хотелось сбежать, с другой — броситься к нему объятия.

Не успела я принять решение, Муса заметил меня и широко улыбнулся.

— Привет, Мариату! Как твои дела? — спросил он.

Я продолжала стоять молча, а Муса подбежал ко мне и крепко обнял. Запах его теплого тела напомнил мне о наших встречах на ферме — как мы держались за руки под жарким полуденным солнцем. Черное отчаяние накатило при мысли, что никогда больше мне не взять его за руку.

— Хочешь прогуляться? — предложил Муса, отступая от меня.

В Давай, — отозвалась я.

Пока мы гуляли по лагерю, Муса рассказывал мне о том, как жил с нашей последней встречи. Они с матерью убежали из своей деревни, прежде чем ее сожгли мятежники, добрались до Фритауна и сейчас ютились в тесной квартире вместе с другими родственниками.

Столько сельчан перебирались во Фритаун, спасаясь от повстанцев, что бывшие жители одних и тех же районов зачастую оказывались рядом. Один из нынешних соседей Мусы бежал из Манармы незадолго до атаки мятежников. Он рассказал Мусе о четырех кузенах, лишившихся рук.

Испугавшись, что в их числе и я, Муса тотчас отправился в лагерь.

Когда мы, сделав круг по лагерю, вернулись к палатке, Мохамед, Ибрагим и Адамсей ужинали рисом и арахисовым супом.

— Есть хочешь? — спросила я Мусу.

Он покачал головой, и я жестом позвала его за собой в палатку. Мы уселись рядом на циновку.

— Мариату, расскажи, что с тобой случилось, — попросил Муса. Внимательно выслушав мою историю, он заплакал и стал горько причитать: — Ну почему я не остался с тобой?! Вместе мы спаслись бы от мятежников. Я тебя люблю!

Я словно окаменела. Его слова эхом раздавались у меня в ушах. «Я тоже тебя люблю», — хотела сказать я, но не сказала. Зачем ему такая обуза? Меня повело вперед, и я обхватила живот руками.

— Муса, думаю, тебе нужно найти другую, — проговорила я безо всякого выражения.

— Нет! — вскричал Муса, обнял меня и стал баюкать, но я его оттолкнула.

— Уходи! — велела я. — Уходи и никогда не возвращайся. Не хочу, чтобы ты меня видел, только не в таком состоянии! — Я подняла руки и приподняла свой огромный живот. — Найди себе нормальную девушку и живи нормальной жизнью. И запомни меня такой, какой я была раньше, особенно внешне.

— Мариату, мне нужна только ты.

— Говорю тебе, Муса, не люби меня больше! — заорала я.

— Но я хочу быть с тобой, — пролепетал он. — Хочу, чтобы ты назвала своего малыша Мусой и вышла за меня, как мы обещали друг другу.

Я оттолкнула его.

— Не бывать этому! Уходи и никогда не возвращайся!

Муса продолжал протестовать, но с каждым его словом я все больше замыкалась в себе, стараясь не слушать его и тем более не спорить. Пусть говорит что угодно, пока слова не иссякнут сами собой.

Когда в палатке наконец воцарилась тишина, Муса поцеловал меня в лоб и медленно поднялся.

— Я вернусь. И докажу тебе, что мы можем быть вместе, — произнес он и вышел из палатки, но я на него даже не посмотрела.

До рождения ребенка Муса появлялся еще дважды. Оба раза это случалось на закате, когда я возвращалась после попрошайничества. И оба раза у меня не было сил разговаривать. Оставив Мусу у костра беседовать с Ибрагимом и Мохамедом, я уходила в палатку одна. Слез не было. Любую мысль о возлюбленном я старательно гнала прочь и все-таки, заслышав, как он прощается с моими братьями, чувствовала внутри гулкую пустоту.

Однажды утром, вскоре после третьего прихода Мусы, я проснулась очень рано. На улице еще не рассвело. Я пропотела насквозь и, вопреки жаре, дрожала в ознобе. Когда я перевернулась, чтобы встать, резкая боль обожгла мне живот, руки и ноги.